НА ПУТИ К СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСТВУ САТПРЕМ глава 10 Гармония

[Татьяна КУБ]

X

Гармония

 

Нам может показаться, что все это фантазии, невероятные чудеса. Но, на самом деле, все очень просто.

Нет чудес, есть только необъятная Гармония, которая правит миром с той же безошибочной точностью и тонкостью во встрече атомов и в циклах цветения, и в возвращении перелетных птиц, как и во встрече людей и в развертывании событий на этом перекрестке времен. Есть необъятное, единое движение, от которого, как мы думали, мы были отделены, потому что мы понастроили маленьких ментальных сторожевых будок на границах нашего понимания и провели черные пунктирные линии на сладости великого земного холма, как другие понастроили свои охотничьи угодья, а чайки - свои белые архипелаги на пенящихся водах. И поскольку мы нацепили те или иные шоры, чтобы защититься от устрашающей величины наших земель, понаставили своих карликовых барьеров, чтобы разрабатывать свои шесть соток, загоняли маленькие волны в ловушки наших кордонов, ловили маленьких золотых (или менее золотых) светлячков в сеть нашего интеллекта, вырывали маленькие ноты из слишком большой для нас Гармонии, то мы думали, что мир следует нашим законам или, по крайней мере, следует достоверной мудрости наших инструментов и наших вычислений, и что все, что превосходит это деление на участки или проскальзывает сквозь ячейки нашей сети, является немыслимым или несуществующим, "чудодейственным", галлюцинационным. И мы попались в собственную ловушку. И по какой-то милостивой услужливости - что, возможно, остается одной из величайших мистерий, которые надо выяснить - мир начал походить на наши чертежи ученых детей: наши болезни стали следовать врачебному прогнозу, наши тела - подчиняться предписанной медицине, наша жизнь - втягиваться в намеренную борозду между двумя стенами невозможности, и даже наши события сгибаются перед нашей статистикой и перед нашими мыслями о них. Мир действительно стал ментализированным от края до края и сверху до низу: мысль - это последний шаг в нашем хронологическом списке, после монгольского шамана, тибетского оккультиста или знахаря банту. Остается только гадать, чем наша магия лучше другой магии - но это магия, и мы еще не осознали всей ее силы. Но, на самом деле, есть только одна Сила, которая с равным успехом использует амулет, тантрическую янтру^* или заклинание, как и дифференциальное уравнение - или даже нашу маленькую пустяковую мысль. Что мы хотим? - вот в чем вопрос.

Мы манипулируем мыслью, как хотим; вообще-то, это даже не мы ею манипулируем: это она манипулирует нами. Мы осаждаемы тысячью бесполезных мыслей, которые снуют туда-сюда по нашей внутренней области, автоматически, попусту, десять раз, сто раз, во время спуска по бульвару или подъема по лестнице. Едва ли это мышление; это нечто вроде мыслительного потока, который взял себе за привычку следовать неким нашим извилинам и оборотам, и, согласно нашим вкусам или склонностям, или нашей наследственности, нашей среде, он окрашивается в более или менее нейтральный цвет, более или менее блистающий, и передается предпочтительными или особыми словами, голубой или серой философией на том или ином языке - но это один и тот же поток, текущий всюду. Это ментальная механика, вращающаяся и кружащая и вечно перемалывающая одну и ту же степень или одну и ту же интенсивность общего потока. Эта активность вуалирует все, окружает все, затемняет все своими плотными и клейкими тучами. Но искатель нового мира отступил на шаг назад от этой механики, он открыл эту маленькую молчаливую ясность позади, он зажег огонь нужды в центре своего существа, он везде несет с собой свой огонь. И для него все по-другому. Находясь в своем маленьком прояснении, он начал ясно видеть работу разума; он наблюдает за большой игрой, он шаг за шагом раскрывает секрет ментальной магии, которую следовало бы, возможно, назвать ментальной иллюзией, хотя если это иллюзия, то очень действенная иллюзия. И явления всех сортов начинают попадать под его наблюдение, несколько беспорядочно, маленькими повторными приливами, что в конце концов создает связную картину. Чем яснее он видит, тем сильнее его позиция.

И эта ясность нарастает. Но искатель не стремится яснее видеть, если можно так сказать, ибо "стремиться" - это опять же подвергаться риску запустить старый процесс, использовать механику для борьбы с механикой, использовать правую руку для господства над левой. И, более того, мы даже не знаем ни что надо искать, ни что надо находить! Если изначально у нас есть "идея", то мы и пойдем только в направлении этой идеи, уподобляясь доктору, который запирает себя (и больного) в собственный диагноз: мы заранее возводим стены, ставим ловушку для того, что невозможно поймать - "это" либо дается, либо не дается, на этом все. Искатель (возможно, его следовало бы назвать стремящимся родиться) не занят тем, чтобы остановить механику: он занят только своим огнем. Он разжигает свой огонь. Он сосредоточен на этой нужде в своих глубинах, на этом остром зове существа посреди великого дрейфа, на этой почти болезненной жажде в пустыне вещей и проходящих существ и этих дней, которые кружатся так, как если бы их не было. И его огонь жжет, он растет. И чем больше он растет, тем больше он съедает механику, растворяет облака, тщетные мысли, расчищает внутри и вокруг. Это рождение маленького прояснения. Это начало ясного маленького течения, которое, как кажется, вибрирует за его головой, жмет ему на затылок, иногда даже сильно давит - затем он учиться не мешать ему течь через него, не блокировать путь сопротивлением, делать себя гибким, пористым. Он позволяет этому потоку наполнять себя, этой маленькой ясной вибрации, которая продолжается и продолжается и, как кажется, течет непрерывно, как маленькая глухая песня, которая его сопровождает, как ритм, который поднимается и течет без конца, как два легких птичьих крыла, которые бьются в своей сокровенной синеве и поддерживают его везде и делают нечто вроде сладости спокойного видения, как если бы жизнь отодвигалась, расширялась, погружалась в ясную бесконечность, где вибрирует только этот ритм, только этот сладкий, легкий и прозрачный такт. И все начинает становиться необычайно простым.

Изнутри этого молчания - молчания, которое не является пустым, не является отсутствием звуков, не является вялостью холодной белизны, а является гладкой ширью открытого моря, вершиной сладости, которая наполняет его и которой не требуются ни слова, ни мысли, ни понимание: это непосредственное понимание, охват всего, абсолютное здесь и сейчас, и чего же не хватает? - искатель, рождающийся, начинает видеть ментальную игру. И, прежде всего, он видит, что эта тысяча и одна мыслей, серых и голубых, или более легких, в действительности не выходят ни из какого мозга, что они плывут в воздухе, если можно так сказать, что это потоки, вибрации, которые переводятся мыслью в наших головах, как только мы их схватили, как волны переводятся в музыку, в слова или в образы на наших телеэкранах, и что все перемещается, движется, порхает на разных уровнях, и повсеместно течет над нашими пестрыми маленькими границами: выражается по-английски, по-французски, по-русски; окрашивается в желтый цвет, черный или голубой в зависимости от высоты нашей антенны; они ритмичны, прерывисты или раздроблены в пудру микроскопических мыслей согласно уровню нашего восприятия; они благозвучные, скрипящие или беспорядочные, следуя нашей ясности или нашему усложнению. И он, искатель, слушатель, не пытается "переключать каналы", манипулировать кнопками механики, чтобы обладать тем или этим - он настроен на бесконечность, он повернут к маленькому пламени в центре, такому сладкому, такому полному, без желаний и предпочтений. Ему нужно только одно: чтобы это пламя горело и горело, чтобы этот поток тек и тек в своей ясности, без слов, без ментального смысла, и однако наполненным смыслом и всем смыслом, как если бы это был сам источник смысла. Затем, иногда, без того, чтобы он помышлял об этом или хотел этого, нечто поражает его: маленькая вибрация, маленькая нота, которая падает на его спокойные воды и которая вырисовывает всю цепочку волн. И если он немного наклонится, чтобы видеть, если он склонится к этому завихрению (или к этой легкой ноте, к этой взывающей точке, этому клочку в пространстве своего существа), то рождается мысль, чувство, образ, ощущение - как если бы не было границы между тем или другим миром передачи: это просто нечто, что вибрирует, более или менее ясный ритм, более или менее чистый свет, зажегшийся в нем, тень, тяжесть, недомогание, иногда это маленькая ракета, сверкающая, танцующая, легкая, как солнечная пудра на море, цветение нежности, мимолетная улыбка - иногда это великий степенный ритм, который, как кажется, поднимается из глубины веков, грандиозный, мучительный, вечный, и рождает единственную священную песнь мира. Это течет само по себе; не надо ни думать, ни хотеть этого, надо только быть и быть еще, и гореть в унисон с единственным маленьким пламенем, которое подобно самому огню мира. И когда это необходимо, только на секунду, маленькая нота стучится в его форточку, и это в точности верная мысль, импульс к желаемому действию, поворот направо или налево, который открывает неожиданную тропу и всю цепочку ответов и новых пересечений. Тогда искатель, пылающий, сокровенно понимает ведический призыв, которому уже пять или шесть тысяч лет: "О, Огонь, пусть в нас будет порождена верная мысль, идущая от Тебя"^**.

Но ложные мысли - это тоже удивительный источник открытий. И, по правде говоря, искатель все больше и больше осознает, что это деление лишено смысла: что, в конечном счете, не для нашего блага? что всегда не оборачивается еще большим добром? ложные пути составляют часть верного пути и подготавливают более широкий путь, более полное видение нашего неделимого достояния. Единственная ложность - не видеть, это большие темные пятна terra incognita на наших ограниченных картах. И мы сами ограничиваем свои карты. Мы приписывали эти мысли, эти чувства, эти реакции, эти желания маленькой Волге, которая течет по нашим землям, нашей Луаре, хорошо укрепленной и защищенной крепостями, и, действительно, они взяли за привычку течь этими руслами, низвергаться водопадами здесь или там, бурлить немного дальше или расстилаться в илистых местах. Это очень старая привычка, которая началась даже не с нас и не с обезьян, или же она уходит корнями в наши школьные годы, к нашим родителям или ко вчерашней газете. Мы прокладывали пути, и поток тек по ним - он упрямо им следовал. Но для демеханизированного искателя излучины реки и точки прорыва вод начинают становиться более видимыми. Он начинает различать в своем существе различные уровни, различные центры потоков, и когда проток проходит через солнечное сплетение или горло, то и реакции или последствия разные; но, в особенности, он с изумлением открывает, что это всегда один и тот же поток - вверху, внизу, слева или справа - и то, что мы называли "мыслью" или "желанием", "волей", "эмоцией" - это проникновение одной и той же вещи, которая не является ни мыслью, ни желанием, ни волей, ни чем-то подобным, а струйкой, капелькой, водопадом одной и той же сознательной Энергии, которая входит здесь или там, через наши маленькие Луары или мутный Стикс, и порождает катастрофу или поэму, содрогание сороконожки, революцию, евангелию или тщетную мысль на бульваре - мы почти могли бы сказать "по желанию". Все зависит от степени нашей открытости и ее уровня. Но фундаментальный факт состоит в том, что это есть Энергия, то есть, Сила. И в этом, очень просто, совсем просто, заключается грандиозный источник всех возможных изменений в мире. Это как мы пожелаем! Мы можем подключаться к этому источнику здесь или там, сделать гармонию или какофонию; и ничто, ни единое обстоятельство в мире, ни одно роковое событие, ни один так называемый неизбежный закон не может помешать нам повернуть нашу антенну туда или сюда и мгновенно превратить этот бурный и катастрофический поток в ясное и прозрачное течение. Надо только знать, где открываться. И в каждый момент мира и каждую секунду, в любом отвратительном обстоятельстве, в любой тюрьме, где мы оказались запертыми заживо, мы можем, сию минуту, в единственном зове, в единственном просвете мольбы, в единственном истинном взгляде, в единственной вспышке маленького пламеня внутри опрокинуть все наши стены и переродиться снизу доверху. Все возможно. Потому что та Сила есть всевышняя Возможность.

Но если мы верим только в нашу маленькую Волгу или в нашу маленькую Луару, то, очевидно, это безнадежно. А ведь мы страстно верим в добродетель наших старых путей. И в них тоже грандиозная сила - сила привычки. И, что любопытно, они кажутся столь же прочными, как бетон, столь же убедительными, как все старые доводы мира, старые привычки течь в том или ином направлении, столь же неопровержимыми, как яблоко Ньютона, и, все же, для глаза, который начал открываться, они выглядят столь же невещественными, как и облака - одно дуновение, и они рассеиваются. Это ментальная Иллюзия, грандиозная иллюзия, которая ослепляет нас.

*

* *

Для искателя иллюзия разоблачается маленькими дозами, маленьким ускользающими, но повторяющимися касаниями, во всех маленьких переживаниях, которые манят его открыть один глаз и попробовать, в конце концов. Но надо очень часто пытаться, прежде чем найдешь рычаг, надо бесконечно обманываться, следовать старым ошибочным путям, чтобы разоблачить их ложную силу. Как всегда, опыт идет в микроскопической повседневности. И искатель открывает силу мышления. Точнее, он открывает значение энергии, которая переводится через совершенно маленькую и кажущуюся тщетной мысль, которая приходит и входит в него "просто так", как бы естественно.

Искатель светел, сосредоточен в своем огне, переносим ритмом; затем, по привычке, он возобновляет свою механику: фиксирует свой взгляд здесь или там, позволяет всей серии волн включать старые рефлексы, открывать этот клапан, нажимать на эту кнопку, встряхивать всю сеть, которая начинает постепенно вибрировать, вызывать отклик там, желание здесь, опасение немного дальше - старая цепь вновь разгорается, она находит старое понимание, беспокойство, страх, беспричинное пораженчество. И действительно это выглядит как цепь страдания. И если он посмотрит на эту микроскопическую катастрофу - которая является ничем, как мимолетное дуновение - если он добавит тяжесть рефлексии (даже не рефлексии: простого задерживающегося взгляда), то сразу же начинает разрастаться маленькое кипение, оно пристает, устанавливается - словно совсем маленький пузырь живой силы, возможно, не больше пятнышка, но такой прилипчивый. И, что наиболее примечательно, он наделен силой независимого продвижения: он упрямо, механически, автоматически идет к своей цели. И на глазах удивленного искателя, который оставался достаточно ясным, чтобы отслеживать все движения в деталях, два дня, два часа или две минуты спустя проявляется на фактах результат его опасения или желания, никчемной мысли: "случайно" он подворачивает ногу, попадает в старое стечение обстоятельств, получает плохую новость, входит в тот хаос, который он предвидел, и все объединяется, устремляется в неправильном направлении, сходится к этому маленькому серому или черному пузырьку, как если бы он притягивал обстоятельства и факты в полном соответствии, в согласии, можно даже сказать, с качеством вибрации, которую он излучает. Это почти как моментальная химическая реакция: капля лакмуса окрашивает все в красный, голубой или черный цвет. Это в точности противоположно "верной мысли", которая вызывает благоприятные обстоятельства. Словно микроскопическая магия.

И, действительно, это магия. Искатель повторяет этот опыт десять, сто раз; затем он с изумлением начинает раскрывать глаза, он начинает, через крошечное переживание, задавать себе грандиозное "почему"?... о! секреты мира не кроятся в громе и молнии: они здесь, они ждут простого согласного взгляда, простого способа бытия, который не воздвигает каждую минуту своих привычных барьеров, своих "возможностей", своих "невозможностей", своих "ты-не-можешь", своих "ты-не-должен", своих "но" и еще "но", своих неизбежностей и всей цепочки своих железных законов, своих старых законов животного человека, который кружится в клетке, изготовленной своими же руками. Искатель смотрит вокруг себя, и это переживание начинает множиться, как если бы оно бросало ему в лицо, как если бы это простое маленькое усилие истины вызывало бы многообразный ответ, вовлекало бы обстоятельства, встречи, устраивало бы демонстрации: "Смотри, смотри, вот как это происходит". Невыразимое сознание кладет свой перст света на каждую встречу. За видимостями вырисовывается истинная картина. Прикосновение истины здесь зажигает подобную истину в каждой вещи и в каждом движении. И он видит... Он видит не чудеса - или, скорее, он видит маленькие грязные чудеса, слепо состряпанные слепыми чародеями. Он видит сотни бедных людей, которые ткут миленький пузырь, которые терпеливо и неустанно раздувают его, вдувая каждый день свою порцию пораженчества, желания или бессилия, свой миазм сомнения в себя, свою маленькую пагубную мысль, которые оклеивают и окрашивают разноцветный пузырь их знания и их маленьких триумфов, неумолимый пузырь их науки, пузырь их милосердия или их добродетели; и они идут, каждый пленник своего пузыря, опутанные сетью сил, которую они старательно плели, добавляли, копили день за днем: каждое действие является результатом этого толчка, каждое обстоятельство - темным тяготением этого притяжения, и все движется механически, неотвратимо, математически точно, как этого пожелали в нашем маленьком черном, желтом или дряхлом пузыре. И чем больше мы бьемся, стремимся, деремся, тянем эту силу внутрь, чтобы сокрушить эту миленькую стену, или менее миленькую, тем больше она затвердевает, как если бы наше крайнее усилие придавало бы ей крайнюю прочность. И мы называем себя жертвами обстоятельств, жертвами того, жертвами сего; называем себя бедными, больными, несчастными; называем себя богатыми, доблестными и победоносными - мы говорим о себе как о тысяче вещей под тысячью цветов и пузырей, и нет ничего этого, нет ни богатых, ни бедных, ни больных, ни добродетельных, ни жертв: есть нечто иное, о! совершенно иное, что ждет своего часа. Есть улыбающийся тайный бог.

И пузырь растет, он покрывает семьи, людей, континенты, он вбирает в свою оболочку все цвета, все мудрости, все истины: есть это веяние света, этот дух красоты, это чудо нескольких линий, схваченных в архитектуре или в геометрии, это мгновение истины, которое лечит и освобождает, это миленькая кривая, которая во мгновение ока соединяет эту звезду с этой судьбой, эту асимптоту с этой гиперболой, этого человека с этой песней, этот жест с этим последствием; затем приходят другие люди - тысячи людей - которые надувают, раздувают маленький пузырь, создавая розовые, голубые и извечные религии, безошибочные спасения в большом пузыре, вершины света, являющиеся итогом всех их маленьких многочисленных надежд, адские бездны, являющиеся придатком к их взлелеянным страхам; они приходят добавить эту ноту и эту идею, это зернышко знания и эту лечащую минуту, эту встречу и эту кривую, этот момент действенности под пылью мириад галактик; они возводят свои черные церкви, желтые церкви, многоцветные церкви, создают неоспоримые медицины под большим пузырем, неумолимые науки, непримиримые геометрии, курсы болезни, курсы лечения, курсы судьбы; и все живет и вращается в предначертанном Пузыре, как медик этого захотел, как ученый этого захотел, как эта минута совпадения среди неисчислимых мириад линий вселенной решила это на веки веков. Мы взяли минуту мира и сделали из нее божественный закон. Мы схватили искру и сделали из нее большой янтарный свет, который ослепляет нас и душит в большом ментальном пузыре. А на самом деле нет ничего этого - нет закона, нет болезни, нет медицинской или научной догмы, нет храма истины, нет вечной кривой, нет единственной судьбы под звездами - есть грандиозный ментальный гипноз, и, позади него, далеко позади, и все же прямо здесь, действительно прямо здесь, непосредственно здесь, есть нечто неприступное, неуловимое никакой ловушкой, не укладывающееся ни в один закон, не уязвимое для всех болезней и всех гипнозов, не спасаемое нашими спасениями, свободное ото всех предопределенностей и всех кривых, от всех золотых или черных пузырей - чистая безошибочная птица, которая может переделать мир во мгновение ока. Меняешь взгляд, и все меняется. Уходит миленький пузырь. Это здесь - если мы хотим этого.

*

* *

Когда лопается этот пузырь, мы начинаем входить в сверхчеловечество. Начинаем входить в Гармонию. О! пузырь не лопается нашими усилиями, он не уступает совокупности добродетелей и медитаций, которые, напротив, все больше упрочняют его, окрашивают его так мило сверкающим, таким притягательным светом, что он действительно нас пленяет, и чем прекраснее этот пузырь, тем более прочно мы им схвачены, более захвачены нашим благом, чем больше наши беды - нет ничего более жесткого в мире, чем истина, пойманная в ловушку: она превращает ловушку в райскую силу. Но Истина, Великая Истина, прекрасная Гармония, не позволяет себе попасть в нашу западню, она не считается ни с нашими добродетелями, ни с нашими накопленными заслугами, ни с нашими гениальными способностями, ни даже с нашей темной малостью - и что велико, что мало и темно, или менее темно под дрейфом галактик, которые выглядят пылью великого Солнца? Истина, несказанная Сладость вещей и каждой вещи, живое Сердце миллионов существ, которые не знают, не требуют, чтобы мы стали истинными, чтобы наделить нас своей истиной - и кто сможет стать истинным, кто сможет стать чем-то другим, чем он есть на самом деле? Мы способны на нищету и горе вне всякой меры, мы способны на малость и еще на малость, на ошибку, которая хвастает своим зерном истины, на знание, которое спотыкается о собственные рытвины, на благо, которое является тенью своего собственного тайного зла, на свободу, которая заключила себя в собственное спасение - мы способны страдать и еще страдать, и даже наше страдание является скрытой отрадой. Истина, легкая Истина ускользает из наших темных или светлых сетей; она течет, она струится, она дует с ветром, ниспадает каскадом из источника, ниспадает везде, ибо она является источником всего, она даже шепчет в глубине нашей лжи, подмигивает в нашей темноте и смеется над нами; она устраивает для нас свои легкие ловушки, такие легкие, что мы не видим их, подает нам тысячу знаков в каждое мгновение и везде, но таких мимолетных, таких неприметных, столь противоречащих нашей привычке видеть, столь мало серьезных, что мы проходим мимо них. Мы ослеплены. Или мы лепим красивые этикетки, чтобы втянуть их в свою магию. И Истина смеется дальше. Она играет с нашей магией, она играет с нашим страданием и нашей геометрией, она играет с сороконожкой и со статистиком, она играет со всем этим - она играет всем, чего мы хотим. И затем, однажды, мы действительно больше не хотим ничего, мы не хотим больше ничего из всего этого, не хотим ни нашей позолоченной нищеты, ни наших притягательных свечений, ни нашего добра, ни нашего зла, ни всего этого многоцветного ряда, где каждый цвет переходит в другой, надежда переходит в отчаяние, усилие отдает рикошетом, небеса оборачиваются тюрьмой, вершины обрываются в бездны, любовь превращается в ненависть, и каждая победа оборачивается новым поражением, как если бы каждый плюс тянул свой минус, каждое "за" влекло свое "против", и все бесконечно шатается вперед-назад, вправо-влево, ударяясь о стену одной и той же тюрьмы, белой или черной, зеленой или коричневой, золотой или менее золотой. Мы не хотим больше ничего этого, мы - это просто крик нужды в глубине, этот зов воздуха, этот огонь ради ничего, это совсем маленькое бесполезное пламя, которое сопровождает каждый наш шаг, идет с нашими печалями, идет и идет день и ночь, в добре и в зле, на вершинах и в низинах и везде. И этот огонь вскоре становится нашей каплей добра во зле, нашей крупицей сокровища в нищете, нашим проблеском в хаосе, всем, что остается от тысячи жестов и преходящих свечений, крохотным ничто, что есть все, крошечной песней большой идущей нищеты - у нас больше нет ни добра, ни зла, ни высокого, ни низкого, ни света, ни тьмы, ни завтра, ни сегодня; все одинаково - это нищета в черном и белом, но у нас есть это верное крошечное пламя, это завтра сегодняшнего дня, этот шепот сладости в глубине печали, эта добродетель нашего греха, этот теплый глоток существа в вершинах и в низинах, днем и ночью, в позоре и в радости, в уединении и в толпе, в одобрении и в неодобрении - все равно - это горит, это пылает: это завтра, это вчера, это сегодня и всегда, это наша единственная песня существа, наша маленькая нота огня, наш рост маленького пламени, наша свобода маленького пламени, наше знание маленького пламени, наша вершина маленького пламени в пустоте бытия, наша безмерность крошечного пламени, которое поет, неизвестно почему. Это наш спутник, наш друг, наша супруга, наш носитель, наша страна - это есть. И это хорошо. Затем, однажды, мы поднимаем голову, и больше нет пузыря. Есть этот Огонь, который сладко горит повсюду и который распознает все, который любит все, который понимает все, и это как безоблачное небо; это так просто, как мы никогда не думали об этом, это так спокойно, как океан в каждой капле, такое улыбчивое, такое ясное, что оно проходит через все, входит везде, проникает повсюду - играет здесь и там, прозрачно как воздух, это как ничто, которое меняет все, и это, возможно, есть все.

Тогда входишь в Гармонию нового мира.

Этой Гармонии касались некоторые поэты и мудрецы, и редкие музыканты слышали ее и пытались перевести несколько нот этой поющей необъятности. Она течет там вверху, на вершинах сознания, это ритм, который идет без конца, без верха и низа, через голубые вечности, который течет и течет как радость, поющая сама себе, который несет свой необъятный поток над вечными холмами, который несет свою звездную гальку и все земли и все моря, который несет все в своем раскатистом спокойном порыве: невыразимый звук, который содержит все звуки и все ноты в одной ноте, это сплав музыки, золоченый разряд, однажды брызнувший из глубины времен, как крик любви или крик радости; чистый триумф, который в едином взгляде видел все миры и все века, и печаль ребенка на берегу этой голубой реки, и сладость рисового поля, и смерть этого старика, крошечную безмятежность листика, подрагивающего на южном ветру, и другое, несчетное другое, которое всегда то же самое, которое приходит и уходит по великой реке, пересекает здесь и там, проходит, никогда не проходя, растет и исчезает вдали, в великом золотом море, откуда оно пришло, переносимо маленьким ритмом великого ритма, маленькой искрой великого неумирающего золотого огня, маленькой упорной нотой, которая проходит через все жизни, все смерти, все печали и все радости; невыразимое расширение синего пространства, которое наполняет легкие каким-то вечным воздухом, словно воскрешая; расцвет музыки повсюду, как если бы пространство было только музыкой, только поющей голубизной - могучим торжествующим течением, которое уносит нас навсегда, как бы окутывая своими крыльями славы. И все исполнено, вселенная есть чудо.

Но земля, маленькая земля кружится внизу, кружится в своей печали, она не знает, она не видит радости, которая ее несет, которой она является - ибо как можно быть без этой радости, которая содержит все, без этой памяти радости, которая упорствует и притягивает в сердце существ и вещей?

Я, Земля, я имею силу более глубокую, чем сила Небес;
Моя одинокая печаль превосходит их розовые радости,
Она есть красное и горькое семя семикратных восторгов;
Моя немота наполнена эхом далекого Голоса.
Через меня последнее конечное, страстно желающее, стремится
Достичь последней неизведанной бесконечности,
Вечное разбито на мимолетные жизни
И Божество замуровано в грязи и в камне.^***

И Ритм, великий Ритм, разделился, раздробился, распылился, чтобы войти в сердце своего мира и сделаться размером с сороконожку или с маленький листик, подрагивающий на ветру, чтобы стать понятным мозгу, стать любимым прохожему. Мы выдергивали из него синкопированные музыки, красочные картины, радости, печали, поскольку мы не могли выдержать это течение, не дробя его. Мы делали из него уравнения, поэмы, архитектуры, ловили в западню наших машин, заключали в амулет или в мысль, потому что мы не могли больше выдержать давления великого прямого потока. И мы творили подземелья, преисподнии из-за отсутствия этого ритма, из-за нехватки вечного воздуха, из-за удушья маленького человека, который верит только в свою печаль, только в кнопки своей машины и в стены своего интеллекта. Мы делили, умножали, разлагали, расщепляли до бесконечности, и мы не видим больше ничего, мы не понимаем больше ничего, потому что мы утратили единственное маленькое дыхание великого дыхания, единственный маленький луч великого Направления, маленькую ноту, которая любит все, понимает все. И поскольку мы закрыли все вокруг нас, забаррикадировались в скорлупе, забронировались в нашей мыслящей логике, нахлобучили шлемы и окружили себя несомненными антеннами, то мы заявляли, что этой Гармонии, этого Ритма здесь нет, что он далеко, далеко наверху, в раю наших добродетелей, или что это только потрескивание наших маленьких антенн, сон или мечта коллективного несознательного, продукт эволюции земляного червя, встреча двух влюбленных молекул - как дикарь минувших времен кроил неизведанные земли, так мы кроили пространство и время, разносили по разным географиям Ганг и Эльдорадо, которое мы еще не пересекли. Но и Ганг, и Эльдорадо находятся прямо здесь, как и множество других чудес, множество других потоков великого Потока; и все здесь есть, под нашими ногами, если мы откроем маленькую скорлупку и перестанем переносить на небеса или в долгий ящик то, что поет каждую минуту и в каждом камне.

Это Гармония нового мира, радость более великого Я; это здесь, сразу же здесь, если мы этого хотим. Достаточно снять шоры. Достаточно истинного взгляда, простого взгляда на великий мир. Достаточно маленького огня внутри, который сжигает все скорлупки и все печали и все пузыри, ибо единственная печаль - это быть закрытым там.