просто к трем словам ))

[Просмотр блога]

размером в коммент не влезая,

Прелестной Анны-Ясный Свет, 

Д.Быковым- полночный бред- 

бложок мы новый открываем... 

 

(кусок его "Хабанеры")

Не могу удержаться.

из "Хабанеры" Быкова (в перекличку с "Демоном" и вообще):

...
Любой, кто вовлекался в их игру,
Проваливался в черную дыру:
Так кот, увидев, как играют тигры,
Не станет вновь играть в кошачьи игры.
Кому красотка путь ни перешла б —
Тотчас переходил в иной масштаб,
И так же обходился с миром демон,
Кого бы, пролетая, ни задел он.
Сломав невинных судеб без числа,
Судьба ее в Канаду занесла
(Он видел в том печальную отраду,
Что прилетел сюда через Канаду).

Тогда-то он и начал понимать
Свое предназначение — ломать,
Доламывать, дотаптывать до праха
Все, что еще висит на грани краха;
Заставив прыгнуть выше головы
(Подчас с исходом гибельным, увы) —
Изобличать начертанные враки,
Раскалывать исчерпанные браки…
В уютный круг знакомых и гостей
Он приносил такой напор страстей,
Что их неуправляемая вьюга
Многоугольник делала из круга.
Он не любил ни осень, ни весну —
За компромисс. Предположить дерзну,
Что ярость брани, вонь чумного пира
Была ему милей худого мира.
Он не любил цепляться за края,
Зато срываться в бездну, затая
Надежду наконец достигнуть ада, —
Он полюбил. И падал так, как надо.
Беда была лишь в том, что для игры
Нужны не только горние миры,
Не только ослепительные бездны:
Они для одиночек бесполезны.
Чтоб вновь на мирозданье посягнуть,
Он должен был найти кого-нибудь,
Поднять до пика, довести до края,
Ломая чью-то жизнь и претворяя.

...

Он начал так: "Прелестное дитя!
Я вправе так назвать тебя, хотя
В любовной битве, сладостной и тяжкой,
Себя я ощутил бы первоклашкой.
Сегодня, если вместе выйдем в ночь,
Мы ход вещей сумеем превозмочь,
Извлечь тебя из схемы, как из рамы,
И мелодраму дотянуть до драмы.
Когда б ты знала русские слова,
Я мог бы процитировать сперва
Историю про темные кошмары
Подоблачной красавицы Тамары.
И впрямь — каков бы стал ее удел,
Когда бы демон мимо поглядел?
Ответь и ты — не торопи ответ лишь:
Что будет, если ты меня отвергнешь?
Ты молода — и будешь молода
Еще лет пять иль шесть, но никогда
Ты не узнаешь жара и озноба
Такого, как теперь, когда мы оба
Сошлись в ночи, пространство победив.
Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв,
Звонки ночами, письма издалече,
Две-три еще мучительные встречи
Да твой ребенок с именем моим,
Что будет той же горечью томим
И мне, сгорая жаждой воплощенья,
Не даст ни примиренья, ни прощенья.
Сам по себе я пустота, зеро,
Но мой удел — раскалывать ядро,
Чтоб на свободу выплеснулась сила,
Без коей это все бы так и гнило.
Свидетель Бог, почел бы я за честь
Оставить в этом мире все, как есть, —
Но сохнет ключ, к которому бросаюсь,
И вянет плод, которого касаюсь,
И тает лед, на коем я стою.
Так послан я разрушить жизнь твою,
Поскольку ты имеешь все задатки
Не вырасти такой, как все мулатки.
Я сам бы рад — клянусь тебе собой —
Проститься с этой гибельной судьбой,
Но миру я настолько не по мерке,
Что не снести ему моей проверки.

По правилам играет всякий смерд
(Внушив себе, что благ и милосерд),
Но я настолько явно не отсюда,
Что довожу и смерда до абсурда.
Что прочным до меня казалось вам,
Со мною расползается по швам,
Поскольку я вношу с собой критерий,
Губительный для рвущихся материй.
Простой тупица, нравственный устой,
Бессовестный убийца, Лев Толстой —
Любой предмет законченный и цельный
Не дрогнет пред стрелой моей прицельной.
Но видимость, натяжка, шаткий мост,
На честном слове зиждущийся рост
Останкинских и вавилонских башен —
Для этого я в самом деле страшен.
Где фальши тень, мошенника улов,
Где область умолчаний, полуслов,
Условностей, игры с полутонами —
Я грозен, как Печорин для Тамани.
Родился я — Отечества колосс
Загнил, как гриб, который перерос,
И оседал, поскрипывая ржаво;
Я возмужал — и рухнула держава!
Век расшатался, и страшней всего,
Что я рожден дошатывать его,
Взрывать любую хрупкую структуру
И делать из нее литературу.

Теперь я научился с этим жить.
Я выучился мало дорожить
Теплом, уютом, кровом — всем, что живо.
Теперь мне сладок только миг разрыва.
Лишь он один, случаясь наяву,
Мне чувствовать дает, что я живу,
Мое зиянье наполняя силой
И мукою, почти невыносимой.
Я зван взорвать убогий твой уют,
Отнять подачки, что тебе суют,
И укрупнить копеечные страсти,
У коих ты, душа моя, во власти.
Пойдем со мной, пойдем с моей виной!
Ты станешь не счастливой, но иной.
Пойдем! Я умолчал еще о многом,
Чему тревога общая залогом.

Твой мир — на грани. Всяк рекламный щит —
И тот, гляди, ржавеет и трещит.
Картонная империя в упадке,
Тут не спасут и новые порядки.
Меж тем на вид она еще крепка —
Дадим же ей последнего шлепка,
Чтоб в урагане нашего романа
Легла в руинах старая Гавана!
Неси же нас, полунощный Борей —
Горячий ветер джунглей и морей!
Созвездия! Тропические раз вы,
Пылайте, как трофические язвы!"

Так говорил к мулатке пленный дух.
Он говорил, естественно, не вслух,
Но видя, как она головку клонит,
Он мог не сомневаться в том, что понят.
Есть признаки — им имя легион —
Наметившейся близости; и он
Во гневе грянул кулаком о стену,
Когда она в ответ сказала цену.
Он знал наречье этих поблядух.
Он явственно услышал: "Пленный дух!
Ты посягнул на общую живучесть,
Но рушишь только собственную участь.
Я — женщина, мулатка, девка, скво,
Ползучей, сладкой жизни торжество,
И вновь, соблазны гибели отринув,
Пущу побеги на твоих руинах.
Как ты мою ни вывихни судьбу,
Я выгребу — и снова подгребу
К пологому спасительному брегу,
Который мне сулит покой и негу.
Я — женщина, подстилка, лгунья, мать:
Ломай побег, но воду — как сломать?
Низринувшись в любую бездну в мире,
Я снова приземлюсь на все четыре.
Тебе нужнее этот балаган:
Собрав себя по клочьям, по слогам,
Познав паденья краткое паренье,
Ты побежишь лепить стихотворенье.
Дай денег мне. За небольшую мзду
(Читатель ждет уж рифмы, но узду
Накинет пусть на тяготенье к сраму)
С тобою я сыграю эту драму"... 

 ===

Из "Сна о Гоморре". Отрывок

 

…В углу загаженной каморы валялась пара одеял. Последний праведник Гоморры в дверях потерянно стоял. На нем висевшая Красотка его хватала между ног — но он лишь улыбался кротко и сделать ничего не мог. Она обрушилась на ложе, как воин после марш-броска, — и на ее широкой роже застыла смертная тоска.

По потолку метались тени. Героя начало трясти. Он рядом сел, обняв колени, и блекло вымолвил: "прости". Тут даже стены обалдели от потрясения основ: ни в доме пыток, ни в борделе таких не слыхивали слов. Вдали запели (адским бесам не снился этакий разброд). Она взглянула с интересом в его лицо: он был урод, но в нем была и скорбь, и сила. Он был как будто опален. "Прости?" — она переспросила. "Ну да, прости", — ответил он. Она в ответ, с улыбкой злобной, хмельной отравою дыша: "Ты что ж — с рожденья неспособный иль я тебе нехороша?" Помедлив меж двумя грехами — солгать иль правдой оскорбить, — он молвил: "Хороша, плоха ли… И я в порядке, может быть, да разучился. Так бывает. С семьею форменный завал, жена другого добивает…" (про это, кстати, он не врал). Ах, если б пристальный свидетель ему сказал: "Не суйся в грех — он труден, как и добродетель, и предназначен не для всех!" "Ушла давно?" — "Четыре года как ни при ком не состою". И начал он без перехода ей жизнь рассказывать свою — в надежде, может быть, утешить… Но тут, растрогавшись спьяна, "Нас всех бы надо перевешать!" — провыла яростно она. Ее рыданья были грубы, лицо пестро, как решето. "Ну да, — промолвил он сквозь зубы, — да, вишь, не хочет кое-кто!" - "Кто-кто?" Ответить он не в силе. И как в борделе скажешь "Бог"? О Боге здесь давно забыли, а объяснить бы он не мог.

Они заснули на рассвете. Во сне тоска была лютей. Вошел охранник: "Спят, как дети!" — и пнул разбуженных детей. С утра Красотке было стыдно. Она была бы хороша или хотя бы миловидна, когда б не грязь и не парша. Хоть ночь у них прошла без блуда, была уплачена цена. "Возьми, возьми меня отсюда! — проныла жалобно она. — Здесь то помои, то побои, дерьмо едим, отраву пьем… Приходят двое — бьют обои, приходят трое — бьют втроем…" Он встал — она завыла снова: "Возьми меня! Подохну я!" Он дал хозяйке отступного и так остался без копья. Она плелась по грязи улиц к его убогому жилью, и все от хохота рехнулись, смотря на новую семью.

Красотка толком не умела убрать посуду со стола, зато спала, обильно ела и с кем ни попадя пила. Назад в бордель ее не брали, не то сбежала бы давно. Он ей не мог читать морали и начал с нею пить вино: уж коли первая попытка накрылась, грубо говоря, — он хоть при помощи напитка грешить надеялся… но зря. Он пил, в стремлении упорном познать злонравия плоды, — все тут же выходило горлом: желудок требовал воды. Срок отведенный быстро прожит — а он едва успел понять, что и грешить не всякий может, и поздно что-нибудь менять. Он пнул собаку — но собаки людских не чувствуют обид. Он дважды ввязывался в драки — и оба раза был побит. Со смаком, с гоготом, со славой он был разделан под орех — а идиот, кретин слюнявый, над ним смеялся громче всех. Хотел украсть белье с веревки - в кутузку на ночь загремел (хищенье требует сноровки, а он и бегать не умел). Он снова пробовал: тверды ли границы Промысла? Тверды. Погрязнуть силился в гордыне — опять напрасные труды: он ненавидел слишком, слишком, упрямо, мрачно, за двоих — себя, с уклончивым умишком, с набором странностей своих, с бесплодным поиском опоры, с утратой всех, с кем был родстве, — и все равно с клеймом Гоморры на каждой мысли, каждом сне. Он поднимал, смурной и хворый, глаза в проклятый небосвод — и видел: туча над Гоморрой уже неделю не растет...

:-)