УСПЕНСКИЙ БЕЗ ГУРДЖИЕВА.

[Иван Статистик]

УСПЕНСКИЙ БЕЗ ГУРДЖИЕВА
http://fourthway.narod.ru/lib/rovner/gau5.htm

УСПЕНСКИЙ И ЕГО АНГЛИЙСКИЕ ПОСЛЕДОВАТЕЛИ

Борис Муравьев вспоминает. Этот случай имел место в парижском доме баронессы Ольги Рауш де Траубенберг, которая помогала Успенскому с переводами его книг. Сын баронессы мальчик лет 12-ти подошел к ним с альбомом и попросил каждого что-то написать в нем. Он дал его сначала мне, и я написал: «Что бы с тобой в жизни ни случилось, никогда не забывай, что дважды два — четыре». Я передал альбом Успенскому, и он написал: «Что бы с тобой в жизни ни случилось, никогда не забывай, что дважды два никогда не дает четыре».

Джеймс Вебб, 1980

Проводив Гурджиева в Америку в декабре 1923 года, Успенский вернулся в Лондон, собрал своих учеников и сообщил им о своем решении порвать всякие связи с «загрязненным источником». Учение, принесенное Гурджиевым, истинно, заявил им Успенский, но тот, через которого оно пришло, изменил самому себе, и общение с ним может нанести большой вред. Успенский поставил своих последователей перед выбором: остаться с ним или перейти к Гурджиеву. Как бы ни старался Джеймс Вебб сделать убедительной свою гипотезу о тайном сговоре между Гурджиевым и Успенским и о тайных связях между ними, продливших их отношения вплоть до 1931 года, разрыв 1923 года был окончательным, решительным и публичным. Разрыв этот не просто завершил восьмилетний период сотрудничества двух ярких пассионариев, но и создал прецедент принципиального противостояния личности и методам Гурджива. Он также обозначил начало эпилога нашей истории и истории их жизней — эпилога, длившегося четверть века — Успенский умер в 1947-м, а Гурджиев — в 1949 году, — время, в течение которого Успенский застыл в горькой роли печального Пьеро — транслятора необычных идей, воспринятых им от Гурджиева, Гурджиев же продолжал лихорадочно менять свои сценарии, роли и актеров, однако в его арлекинаде чувствовалась растущая усталость и механистичность. Поездка Гурджиева в Америку в конце 1923 года стала пиком его карьеры, после которого начался медленный и долгий период заката.

[Иван Статистик]

До 1929 года в шато обычно находилось около тридцати постоянных обитателей: де Гартманы, де Зальцманы, несколько американцев и англичан, а также сестра и брат Гурджиева и их дети. Работы велись нерегулярно, упражения в Учебном здании проходили также с перерывами. Зато субботние банные ритуалы и застолья стали важной частью жизни имения. После бани читалась глава из рукописи Гурджиева, иногда Томас де Гартман играл на органе. В полночь начинался пир с экзотическими блюдами и травами и с большим количеством напитков. Тосты следовали один за другим в строгом порядке, пока Гурджиев пил арманьяк и ел баранью голову, время от времени посылая новичку в виде угощения бараний глаз и наблюдая за тем, что тот будет с ним делать. Джон Тумер вспоминал, что Гурджиев, сидя за столом, излучал шарм и благородство, он ел и пил с доброжелательством к окружающим, если и они вели себя достойно. Ритуал застолья и порядок тостов был нерушим — однажды он швырнул стакан в женщину, которая выпила вино, не дождавшись тоста.

Тогда же была разработана и введена в практику классификация «идиотов», и тосты за идиотов различных разрядов преобладали в этом застолье. Слово «идиот», обяснил Гурджиев, по-гречески означает «частное лицо». Гурджиев часто обращался к собеседникам как к «идиотам», и если они обижались, успокаивал их: «Зачем сердишься? Ты идиот, я идиот, Бог тоже идиот».

[Иван Статистик]

В течение 1925 и 1926 годов скончались и были похоронены мать, а потом жена Гурджиева мадам Островская, в облике которой многие находили воплощение благородства и достоинства. После кончины жены Гурджиев заперся у себя в комнате на двое суток и вышел оттуда лишь затем, чтобы встретить епископа, приехавшего провести службу по покойной. Он ошеломил и епископа, и своих оставшихся в шато учеников, когда во время ужина после панихиды в течение нескольких часов посылал потоки проклятий в адрес Бога. Впрочем, вскоре он начал жить с другой женщиной, которая быстро от него забеременела.

В 1927 и 1928 годы возобновился поток учеников из Америки, приезд которых Гурджиеву пришлось разрешить из экономических соображений. Впрочем, поглощенный писательством, Гурджиев уделял своим новым ученикам очень мало внимания. Они чувствовали зыбкость своего положения и ждали от Гурджиева неожиданностей, окриков или поощрения. Гурджиев поручил своим старым ученикам присматриваться к каждому их шагу и сообщать ему обо всем, что они видели.

[Иван Статистик]

Главным же в 1924 году было впечатление, которое визит Гурджиева и поднятая этим визитом волна сплетен и пересудов произвели на влиятельную поросль новых «интеллектуалов» и «богемы». Достаточно сказать, что на демонстрациях танцев и движений побывали Теодор Драйзер, Джон О'Хара, Ребекка Вест, Томас Ламонт, Харт Крейн, Валдо Франк и многие другие американские знаменитости. «Нью-Йорк зашатался от воздействия Гурджиева», — писала об этих событиях известная журналистка Маргарет Андерсен, впоследствии ставшая верным транслятором его идей и влияния в Америке. Шум сенсации вскоре улегся, однако идеи Гурджиева пустили в Америке корни и в последующие десятилетия дали ростки, может быть интеллектуально и не значительные, но зато убедительные в плане финансовом. Иуда-Ораж (Иудами — вовсе не в отрицательном смысле — Гурджиев называл своих учеников, которые сами становились учителями) остался в Америке и продолжал «пасти стадо», «стричь овец» и посылать чеки Гурджиеву в шато Приорэ. Кроме него в Америке появилось несколько других активных гурджиевцев, ведущих самостоятельную работу.

Среди них выделился Джон Тумер, автор романа «Трость» и ряда других произведений, известный как негритянский но-велист, хотя среди его предков были также уэлсцы, голландцы, французы, немцы, евреи и американские индейцы. Позже к энтузиастам «четвертого пути» присоединились две яркие женщины-лесбиянки Маргарет Андерсен и Джейн Хип, обе — редакторы скандального чикагского литературного журнала «The Little Review», первые опубликовавшие «Улисса» Джеймса Джойса и за это принявшие на себя волну судебных преследований. Круги влияния шли по поверхности американских вод, и хотя эти круги не были широкими, они мощно захватывали людей и несли их самих либо их деньги во Францию к Гурджиеву.

[Иван Статистик]

Особенно сильным было впечатление от сценки, которой заканчивалось каждое представление. Артисты замирали в глубине сцены в ожидании команды Гурджиева, который, сидя сбоку на сцене, неторопливо раскуривал сигару. Томительно проходили минуты, и вдруг по его незаметному знаку более полсотни танцоров начинали бежать к рампе, все увеличивая скорость. Минута — и они отрывались от сцены, и в это же мгновение раздавалось знаменитое гурджиевское «Стоп!» Танцоры, замерев в неподвижном полете, взлетали, парили и падали в оркестровую яму, в зрительный зал, а замерший от ужаса зал, едва придя в себя от шока, вдруг пробуждался шквалом аплодисментов. По свидельству присутствовавших на спектаклях, этот полет ни разу не привел ни к каким телесным повреждениям ни у актеров, ни у зрителей.

Сам Гурджиев вызывал у публики противоречивые чувства: он пугал и завораживал своим скандальным поведением и обликом, не вписываясь ни в какие представления и ожидаемые клише, устраивая экстравагантные публичные сцены. Оражу, бывшему при нем импресарио, приходилось обяснять и сглаживать острые углы. Гурджиев и Ораж разделили роли: один смущал, пугал и поражал, другой обяснял и успокаивал. Уже в этот приезд Гурджиева в Америку там наметились две линии «четвертого пути» — гурджиевская и оражеская. До поры до времени эти тенденции шли параллельно, дополняя друг друга, однако в них таилась опасность разрыва, который и произошел пять лет спустя.

[Иван Статистик]

Последние месяцы жизни Успенского стали уроком и загадкой для окружавших его учеников. Он просил возить его по тем местам, с которыми были связаны годы его жизни и работы в Англии. Ученики по-разному оценивали происходившее. Для одних Успенский в эти месяцы достиг объективного сознания и жил рядом с ними на недосягаемой для них глубине. Другие связывали его поведение с желанием освободиться от привязанности к прошлому и избежать «вечного возвращения». Третьи видели в нем просто угнетенного болезнью человека, делающего усилие преодолеть свою болезнь. Для Родни Коллина умирающий Успенский представлял собой воплощение нового знания и, по мнению Коллина, возможно, через него шло новое откровение. В эти месяцы Лин плейс стал местом огромного энегретического сгущения. Успенский почти не разговаривал с окружавшими его людьми, но в каждом его поступке окружающие видели подтверждение этого нового откровения. По словам Родни Коллина, «без слов он демонстрировал тем немногим, кто был рядом с ним, что значит для человека сознательный переход в область духа»1. О том же говорили и другие его ученики. Казалось, что он говорил с ними без слов и по ту сторону трехмерности, возможно, телепатически. Многие свидетельствуют о чудесах. Некоторые были уверены, что рядом с ними был Бог или ангел. Некоторые говорили о достигнутом им «космическом сознании». Родни Коллин, написавший воспоминания о последних днях Успенского, сравнивал его смерть со смертью Христа, а себя — с человеком, который помогает своими силами, укрепляет Успенского в его борьбе за полную сознательность. Это была борьба за «сознательную смерть» и за «сознание». За две недели до смерти Успенский собрал вокруг себя «внутренний круг» своих учеников и сказал им, что они «не должны бояться сделать второй шаг» и должны «начать с самого начала».

[Иван Статистик]

ВОЗВРАЩЕНИЕ В АНГЛИЮ

В Англию Успенский приехал в январе 1947 года больным и постаревшим. С первого взгляда было видно, что он уже не в состоянии вести какую-либо работу. В последующие месяцы Успенский провел шесть встреч в Колет хаузе. На первую встречу пришли его бывшие ученики — 300 человек, приглашенные д-ром Роллсом. Болезненный вид Успенского, угнетенное состояние ума и его невнятная речь произвели на собравшихся удручающее впечатление. По словам свидетелей, Успенский вообще не отвечал на многие вопросы или отвечал непонятно и сбивчиво. На большинство вопросов, адресованных ему в терминологии учения, он отвечал: «Говорите проще». Так он реагировал на вопросы, касающиеся «механистичности» человека и «памяти себя». На вопрос о достижении гармонии Успенский ответил, что «гармония» это музыкальный термин. Казалось, он не понимал или не хотел понимать того смысла слов, который связывался с ними в «системе». Наконец, Кеннет Уолкер задал ему вопрос: «Можно ли это понять, г-н Успенский, как отказ от системы?» Ответ прозвучал как удар молнии: «Нет никакой системы».

Успенский отказывался отвечать на вопросы, связанные с его планами на будущее, в свою очередь, он настойчиво спрашивал каждого, чего хотят он или она, — но сам, по его словам, он не имел ничего ценного, что он мог бы им дать. Каждый человек должен иметь цель, стремление и должен следовать этому стремлению. Каждый должен взять на себя ответственность за свою судьбу, свой путь. Успенский отметал все вопросы, касающиеся «школы» и «правил». Когда-то у них была «система», которую они обсуждали, но с началом войны стало очевидно, что система не способна никому помочь. Теперь он не верит в возможность изменений.

[Иван Статистик]

У «Иуды«-Успенского («Иудами» Гурджиев называл незрелых учеников, торопившихся начать самостоятельную работу) появились свои собственные «Иуды», копирующие его методы и транслирующие его идеи другим. Летом 1946 года на последней лекции в Нью-Йорке Успенский сообщил своим американским ученикам о решении вернуться в Англию. Он предложил им либо продолжать работу с мадам Успенской, либо искать себе «свою собственную точку опоры».

[Иван Статистик]

Тот же ученик вспоминает содержание первых лекций Успенского. Есть два вида психологических учений, — говорил Успенский своим новым ученикам, — одни из них рассматривают человека такого, какой он есть. Другие исследуют возможности его дальнейшей эволюции. Те, кто обращается к психологическим идеям второго рода, вскоре обнаруживают, что человек — это машина и что в нем все происходит механически без участия сознания, совести и воли, И первая задача, которую решает такой человек, это задача освобождения от своей механистичности и обретение сознания и памяти себя. Как и в Англии, в Америке наметилось определенное различие между учениками мадам Успенской и учениками Успенского. Мадам несла с собой зловещие и демонические энергии, Успенский был олицетворением такта и шарма. Все чаще Успенский уходил в себя и избегал общения с людьми. Ученики, разделявшие с Успенским его прогулки, обеды и особенно долгие ночные посиделки с непременными крепкими напитками, вспоминали о нем как о человеке, который все еще «не нашел» и «находится в поиске». Часто ночные сидения за стаканом крепкого напитка проходили в полном молчании. Многие отмечали в Успенском черты усталости, раздражения и безнадежности. Ч.С.Нотт, навестивший его в Франклин фармс, заметил, что крепкие напитки стали для Успенского настоящим пристрастием.

[Иван Статистик]

Ученик и друг Успенского А. Н. Рабинек, живший в Нью-Йорке в начале 1980-х годов, рассказывал автору о большом сборе, устроенном Успенским в 1938 году в Колет хаузе, на который собралось, выстроившись во дворе, около тысячи учеников. Успенский, стоявший на крыльце с группой близких учеников, поймал взгляд стоявшего рядом Рабинека и шепнул как будто бы про себя по-русски: «Это все я». Это был пик его силы и славы.

На самом деле положение Успенского было вовсе не простым. Авторитет его был достаточно двусмысленным. Его запрет на общение с обитавшим в Париже «загрязненным источником» многими не принимался всерьез. Половина собравшихся были учениками мадам Успенской, никогда не прерывавшей контактов с Гурджиевым. Некоторые из его учеников также ездили за консультациями в Париж. «Внутренний круг человечества» не спешил с установлением контактов с лондонским Историко-психологическим обществом. Будущее не сулило ничего хорошего. В воздухе уже слышались звуки надвигающейся новой мировой войны. Близкие ученики Успенского отмечали, что последние месяцы в Лин плейс Успенский был мрачен и неразговорчив.

[Иван Статистик]

Морис Николл, практикующий врач-психиатр, человеком с широкими связями в литературных и артистических кругах, был старейшим учеником и другом Успенского. В 1931 году Успенский сам предложил ему стать учителем «системы», и вскоре в докторской приемной Николла наряду с больными сидели небольшие группки его учеников, с которыми он основательно прорабатывал все тонкости учения Гурджиева—Успенского. Вскоре число его учеников многократно возросло, а записи его бесед с ними впоследствии превратились в пятитомный «Комментарий к учению Гурджиева и Успенского», источник, стоящий по основательности рядом с книгами Успенского «В поисках чудесного» и «Четвертый путь».

Влияние Успенского в довоенной Англии трудно переоценить. Его горячим поклонником был Бернард Шоу. Среди других именитых посетителей его лекций следует назвать Олдоса Хаксли, Геральда Нерда и Кристофера Ишервуда. Хаксли и Ишервуд, хотя и не принимали участия в «работе», несколько раз ездили к мадам Успенской за консультациями по интересующим их вопросам. Вообще идеи и терминология «системы» стали проникать в литературные салоны и вплетаться в ткань романов и пьес, написанных в Англии в эти годы. Так, герой пьесы Шоу «После многих лет» д-р Проптер, обладающий способностью «выходить из личности», воплотил в себе многие черты Успенского. «Личность — это тюрьма, — говорит этот герой. — Потенциальным добром является все, что помогает выйти из тюрьмы».