""...Погрузи себя в тишинуИ наполненность без краёвИ представь, что нет ничего:Ни понятий, ни смыслов, ни слов…Ощути, как в тебе текутВремена, Пространства, Миры,Согласись – этот опыт крут!Мы создатели этой Игры!Ты и Я, а точнее…"
***
На Павелецком вокзале, в тамбуре перед туалетом, умирала от рака крови женщина сорока пяти лет по имени Нина Марцваладзе. В течение двух недель она лежала на кафельном полу, завёрнутая в большой целлофановый мешок. Ухаживала за ней только бездомная Софико, приносила анальгин, чтобы уменьшить боль, а иногда кормила больную. Поить же её не разрешали работницы туалета, опасавшиеся сильного запаха.
В начале третьей недели женщину обнаружили волонтёры из группы социальной помощи при Даниловом монастыре, приходившие на вокзал кормить бездомных. К туалету их привела та самая Софико. Она не объяснила, в чём дело, только делала таинственные знаки и всё повторяла: «Сюда, сюда», будто боясь, что иначе те не пойдут за ней. И лишь в огромном холле у самого входа в туалет, стала громким шёпотом рассказывать всё, что знала о больной. Волонтёры слушали молча.
Их было трое. Координатора группы, девушку лет тридцати, звали Таней. Ей не нравилась сумбурность Софико, она то и дело хотела прервать её, чтобы спросить что-нибудь конкретное – как долго находится здесь эта женщина, каков точный диагноз, какие документы есть у неё при себе, но только хмурилась и напряжённо сжимала пальцы на руках. Худощавый молодой человек с лёгкой щетиной на лице рядом с ней по имени Юра слушал взволнованно, с неясным ему самому внутренним вдохновением. Он совсем недавно начал ходить к бездомным и всё ещё чувствовал беспечную радость от возможности оказать кому-то помощь. Вторая девушка, Мила, первокурсница с теологического факультета, недавно приехавшая в Москву, почти не воспринимала слова Софико и только испуганно глядела на них с Таней.
Пока они стояли перед кассой, работница туалета поглядывала на них со злостью, уже зная, зачем они пришли.
– Тридцать рублей вход, – сказала громким нервным голосом, немного наклоняя голову вперёд, как будто заранее готовясь встретить сопротивление.
– Мы пришли к той женщине, – настойчиво возразила Таня. Ей не жаль было денег, но она не могла терпеть любую несправедливость и потому ни в коем случае не хотела уступать.
– Есть у вас совесть? – поддержал её Юра с нарочитым укором, наклоняясь к самому окошечку кассы.
– Тридцать рублей, – повторила работница туалета. Её саму раздражало присутствие здесь больной, которую отказывалась забирать милиция, и оттого ещё сильнее хотелось выплеснуть раздражение на холёных молодых ребят, не знающих, что такое ежедневное изматывающее сидение на кассе, но пришедших сюда с благородными лицами осуждать её.
– Почему вы не хотите, чтобы мы прошли? Мы просто хотим помочь, – не сдавался Юра, чувствуя в ожесточении этой женщины слабость и надеясь её уговорить. А Мила только торопливо искала деньги в кошельке – ей казалось, каждая секунда этого разговора мучает её, и она готова была всё отдать, лишь бы никто больше не спорил.
На белых кафельных полах вразнобой лежали чьи-то следы, обрывки намокшей бумаги, мятые пластиковые стаканчики у стен. Откуда-то пахло сигаретным дымом, хотя курить в туалете было запрещено. Ещё несколько секунд они как-то растеряно озирались, но потом заметили находившуюся за дверью больную.
Нина лежала неподвижно. От громких голосов она, кажется, проснулась и едва разлепила глаза, но не в силах была долго держать их открытыми. Таня подошла к ней первой и наклонилась, стараясь разглядеть лицо.
– Как вы себя чувствуете?
Женщина шумно вздохнула. Одета она была в засаленную жёлтую кофту и мелко дрожала, то ли от холода, то ли от болезни.
– Надо подложить что-нибудь под спину, – осторожно сказал Юра и попытался неловко приподнять Нину за плечи.
– Вы можете встать? – ещё раз обратилась к ней Таня, но та только жалобно покачала головой, втягивая губами воздух, и Юра опять положил её на пол, не зная, что же делать дальше. Таня присела на корточки и теребила краешек целлофанового мешка, в который была завёрнута Нина, будто хотела разорвать его.
– Она хочет пить, – вдруг вмешалась Софико, – её здесь не поют совсем, – а потом повернулась назад и мстительно взглянула на работницу туалета, наблюдавшую за ними, стоя у турникета. Все словно очнулись после её слов: Таня поднялась решительно, а Юра, радостно сжав руки, поспешил в холл, где стоял огромный автомат с водой и сладостями. Софико зачем-то выскочила за ним и внимательно наблюдала, как он покупает бутылку воды, поглядывая на него, но всё не решаясь о чём-то спросить. А когда проходила обратно, нарочито громко сказала работнице туалета: «Я пройду», будто пытаясь показать, что теперь она не просто бесправная бездомная и сила уже на её стороне.
Юра осторожно поднёс горлышко бутылки к губам Нины. Женщина сделала несколько глотков и благодарно кивнула, но почти сразу же её лицо исказила гримаса, будто вода, проникая в неё, задевала что-то больное внутри. И только через минуту неожиданный приступ прошёл, Нина закрыла глаза и задышала ровно и глубоко.
Волонтёры глядели на всё это с ужасом. А когда приступ закончился, не сговариваясь, отошли к выходу из туалета, будто желая оставить её в покое, и некоторое время ещё молчали.
– Социальный патруль? – осторожно предложил Юра.
– Да, патруль будет не лишним, – рассеянно выговорила Таня.
– Самое лучше, конечно, хоспис, – продолжал Юра, ободрённый этим согласием.
– Да, да, – неожиданно для себя самой оживилась Мила. – Давайте в хоспис!
Но Таня больше не отвечала и только ожесточённо сжимала руки. Она не знала, что делать в такой ситуации, и ей было ещё тяжелее от того доверчивого внимания, с которым ребята смотрели на неё. Сама она была ранимым и тревожным человеком, но иногда какая-то сила наполняла её, и тогда Таня ехала на благотворительные ярмарки, проводила евангельские встречи, организовывала группы по работе с бездомными, не чувствуя, что истощённое тело не выдерживает нагрузки. А потом, едва выдавался свободный день, не могла встать с кровати и лежала до вечера без сил. И вот теперь она ощущала именно такую усталость.
– Если она грузинка, то в хоспис не получится, – сказала машинально, – хотя я не знаю, надо уточнить... – заторопилась, как бы извиняясь за свою слабость.
– Она же давно здесь живёт, – неуверенно возразил Юра, – должно быть гражданство.
Таня ещё раз вздохнула, а потом повернулась к Софико, переминавшейся с ноги на ногу неподалёку, и спросила строго:
– У неё есть документы?
При упоминании о документах Софико пожала плечами и недовольно скривила губы, будто у неё требовали её собственные. Тогда Таня вернулась к Нине и спросила, осторожно разворачивая целлофановый мешок и стараясь не вдыхать кислый запах:
– Я возьму у вас паспорт?
Нина только зашевелила губами, будто стараясь прожевать, но не открыла глаз. Преодолевая неожиданное отвращение, Таня попыталась нащупать в карманах что-нибудь твёрдое. Наконец нашла корочку документа, вытащила и машинально сделала шаг назад. И сразу же увидела на краешке страницы насыщенно-синие праздничные цвета, так непохожие на обычную бледность российского паспорта.
Юра подошёл следом, взял из её рук паспорт и открыл, внимательно вглядываясь в фотографию, с которой смотрела молодая черноволосая женщина.
– Красивая, – зачем-то сказал он и смутился, что Нина может услышать его. – Но это же документ, он действительный! Гораздо хуже ведь было, если бы он потерялся... Надо попробовать в хоспис, там за ней хотя бы будут ухаживать...
Таня кивнула, но по-прежнему думала о том, что ничего нельзя сделать.
Тем временем Софико смотрела на них сердито. Приходившие на вокзал волонтёры раньше казались ей важными людьми, и она надеялась, что они быстро со всем разберутся и всех накажут. А теперь была разочарована их собственной растерянностью.
– Нинка хотела умереть дома, в Грузии, – ожесточённо заметила она, будто споря с кем-то из них.
– У неё там родственники? – удивилась Таня. – Они могут её принять?
– Откуда я знаю?! – ответила та с неожиданной обидой. А потом отвернулась, села на корточки и, опершись спиной на стену, с наивной картинностью закрыла лицо руками. Ей было и жаль Нину, и грустно за себя, и досадно, что она потащилась сюда с этими людьми и только подставилась перед кассиршей без толку.
– В Грузии, наверно, климат лучше, там можно дольше прожить, – заметил Юра, стараясь сгладить неловкий момент, но Софико продолжала сидеть, держа руки перед глазами и иногда покачиваясь грузным телом. Все опять замолчали, как бы не в силах преодолеть вязкость собственной жизни. Юра некстати вспомнил, что сегодня хотел сходить на вечернюю службу в церковь, но сразу же отогнал от себя странную мысль.
В этот момент у входа всхлипнула Мила. Она сама не отдавала себе отчёта в том, что плачет, – просто стояла, а из глаз текли слёзы. Не понимая толком, о чём спорят Таня и Юра и что за проблема с паспортом, она всё это время думала только о том, что эта неизлечимо больная женщина скоро умрёт, и от этой жуткой определённости ей становилось невыносимо тоскливо.
Юра увидел её слёзы, сокрушённо вздохнул и улыбнулся.
– Ну вот, теперь у нас у всех глаза на мокром месте...
Подошёл к Миле, ласково взял её за плечи.
– Глупышка, всё образуется, ведь затем мы и здесь, – заговорил нарочито мягко, как с ребёнком.
Для Юры, действительно, всё было просто – любого человека вёл по жизни Божий промысел и нужно было только захотеть следовать за ним, чтобы всё стало хорошо. И так приятно было сказать это ей, и видеть, как Мила доверчиво наклоняется к его плечу, и ощущать себя сильным и мудрым…
Таня стояла неподвижно, оглядывая всех, и от общего смятения к ней постепенно стало возвращаться её обычное самообладание. Не объясняя ничего, она вышла в холл и набрала телефон социального патруля. Не отвечали, она звонила ещё и ещё. Наконец услышала хриплый мужской голос и стала говорить резко и даже зло. Она знала, как устроена эта служба, что у них только две машины на всю Москву и они с большой неохотой принимают вызовы, а потом имеют право приехать только через сутки. Ей было важно убедить диспетчера, что эта бездомная никуда не уйдёт с вокзала, а ещё что ею занимается церковная организация, которая в случае чего не оставит халатность безнаказанной.
Закончив, Таня постояла, стараясь отдышаться. Ей показалось, разговор прошёл удачно, хотя диспетчер по обыкновению не смог назвать точное время приезда. Она вернулась, воодушевлённая и собранная.
– Юра, езжай в фонд, – выговорила спокойно и строго, – отвезли на склад вещи, которые не раздали сегодня. Потом найди, пожалуйста, телефон Лизы Тусиевой, такая маленькая чёрненькая девочка, помнишь? Иногда ходила с нами, кажется, она из Тбилиси, позвони, спроси, есть ли там знакомые, которые могут чем-то помочь, может, поискать родственников…
Остановилась, обдумывая что-то.
– Мил, тебе придётся подождать здесь, вдруг соцпатруль приедет быстро. Если что, они обязаны отвести её в приёмник и оказать первую помощь. А я схожу к дежурному по вокзалу, вдруг чем-то помогут, хотя не знаю… У вас нет сейчас других дел? Вы согласны?
Юра кивнул, а Мила подняла красные глаза и осторожно шмыгнула носом.
Всё было вроде бы понятно, но они ещё минуту не двигались, будто оставалось какое-то важное дело, которое им необходимо было сделать. И все помнили какое именно – они всегда молились перед любым важным делом, Таня особенно настаивала на этом. Но сейчас ни у кого не хватало духа начать или хотя бы сказать о молитве вслух. Немного постояли, потом рассеянно кивнули друг другу и разошлись.
Оставшись одна, Мила совсем растерялась. Она хотела выйти и ждать в холле, убеждая себя, что так лучше, чтобы не ссорится лишний раз с работницей туалета, сидевшей на кассе и с показным равнодушием поглядывающей на них. Но потом ей стало стыдно перед Софико, оставшейся рядом с больной, и она осторожно присела рядом. «Я совсем не думаю об этой бедной женщине, только о себе, – вдруг поняла она, – как же это ужасно...»
Она почти силой заставила себя посмотреть в лицо Нины. Глубокие чёрные впадины закрытых глаз, отходившие от них морщины, порез на уголке губы. Всё это было так страшно и жалко одновременно, что хотелось и обнять, и отшатнуться.
– Вот, оботрись, посуше будешь, – услышала она голос Софико, с показной строгостью протягивающей ей зелёный засаленный платок. Мила растерянно улыбнулась, взяла и осторожно дотронулась платком до лица, чувствуя грязное прикосновение к коже, а потом неловко держала его в руках.
– Почему она заболела? – спросила осторожно и сипло.
– Да откуда я знаю, – махнула рукой Софико и невесело усмехнулась. – Продавала розы в переходе, сколько себя помню… Потом весной пропала, киоск закрыли, а потом появилась недавно. Деньги-то закончились, видно, лечиться… Говорила, комнату её заняли, в подвале жила, здесь, рядом, где мы все… уехать хотела, да вот, не судьба.
Коренастый мужчина с огромной дорожной сумкой медленно вошёл в туалет, равнодушно покосился на лежавшую на полу больную и на Милу с Софико.
– Хорошая была женщина, – нараспев продолжала вдруг Софико, глядя перед собой. – Помню, поила кипяточком, специально чайник держала для меня, мы же с ней землячки... Помогала, не жадная была... Пятьдесят рублей мне как-то дала, вот так просто взяла и дала, – сказала после некоторого молчания и со скрытой надеждой взглянула на Милу. – А мне, знаешь, тоже ведь хотелось ей приятное сделать, я встану возле киоска и зову – подходите, подходите, свежие цветы, а она – уходи, дура! Гоняла меня, конечно, как без этого. Все нас гоняют… А теперь вот, заживо гниёт, – добавила грустно, но будто какое-то удовольствие было для неё в жестокости этих слов, в том, что они были правдой.
Где-то зашелестела в трубе вода, послышались чьи-то отдалённые голоса, звон монеток, а потом опять стало тихо. Иногда рядом проходили люди, но Мила и Софико уже не смотрели на них.
Так просидели несколько минут. Вдруг обе очнулись, будто от толчка, и увидели, что по лицу Нины текут тяжёлые крупные слёзы. Софико наклонилась к ней, и тогда Нина застонала. Звука почти не было, и только монотонный хрипящий воздух выходил изо рта, усиливаясь с каждым выдохом.
– Последняя таблетка анальгина осталась, неси воду, – заторопилась Софико, сердито хлопая себя по карманам куртки, пытаясь найти затерявшуюся упаковку. – Кружку, кружку, у этой спроси, – прикрикнула, видя растерянность Милы.
Работница туалета глядела на них в приоткрытую дверь кассы и не двигалась, не решив ещё, как поступить. Общее смятение захватило и её, но внутреннее упорство не давало сделать шаг навстречу.
– Да что ты за человек такой, ведь давала же когда-то, – закричала в сердцах Софико. – Разберутся сейчас, увезут её, – и та завозилась у себя в столе, а потом протянула Миле кружку.
Мила побежала к раковине, торопливо стала наливать воду. Но кружка уже была полная, а она всё продолжала стоять, оттягивая каждую секунду. Ей страшно не хотелось выходить в тамбур, опять видеть больную стонущую женщину. Она шагнула к двери, протянула Софико воду, стараясь не глядеть, как она даёт Нине таблетку, а та запрокидывает голову, закатывая глаза от боли.
– Да это ей как припарка, – воскликнула Софико.
Мила не знала, что делать, и лихорадочно принялась набирать Танин номер, но не попадала дрожащими пальцами по клавишам – казалось, даже телефон теперь вибрирует болью и страхом.
– Ей плохо, плохо, – задыхаясь, выдохнула она в трубку.
– Буду вызывать скорую, – услышала твёрдый голос Тани. – Иди к выходу, где обычно собираемся, жди меня.
Мила опустила телефон.
– Мне надо, – виновато пробормотала она и, не оборачиваясь, выскочила из туалета. Ей хотелось убежать совсем из этого вокзала, и она боялась только того, что скажет Таня и что потом ей будет невыносимо стыдно за своё малодушие. «Я злая, злая...» – билось в голове, пока неслась по длинным просторным коридорам.
Мила спустилась вниз по неработающему эскалатору, потом запуталась в переходе между кассами, и вдруг неожиданно для себя самой оказалась на знакомой площадке у вокзала – это было то самое место, о котором говорила ей Таня и куда они приходили каждую субботу кормить бездомных. Мила не понимала, что именно ей нужно делать, как найти врачей скорой в привокзальной суете, и просто остановилась на ступеньках. Они с группой волонтёров много раз бывали здесь, и Мила помнила, что вокруг всегда царило весёлое оживление: кто-то подходил, брал свою порцию в пластмассовом контейнере, просил налить ещё стаканчик чая. Но сейчас она едва узнавала это неуютное место. Неподалёку у обжитого бездомными закутка справа от вокзальных дверей столпилось несколько человек, кто-то лежал, двое мужчин лениво дрались и кричали. Мила оглядываясь испуганно, уже не помня, сколько она уже здесь стоит. И даже когда подошла запыхавшаяся Таня и начала что-то недовольно говорить про дежурных на вокзале, а потом заспешила к машине скорой помощи, остановившейся вдалеке, у киоска с сигаретами, Мила всё не могла справиться со своим состоянием, и только обрывисто кивала, и растеряно шагала за Таней...
Врач оказался совсем молодым парнем. Он деловито сказал что-то маленькой медсестре, с трудом вытаскивающей из машины медицинскую сумку, взглянул на подошедших девушек, как будто по одному их виду понял, что скорую вызвали именно они, и двинулся к вокзалу.
– Вы знаете, что здесь есть медпункт? – спросил он с напором, когда они с Таней вместе входили через тяжёлые вокзальные двери.
– Мы видели указатель, но не были там.
– Я вас не спрашиваю, были вы там или нет, я спрашиваю, вы знаете, что скорую на вокзал вызывают из медпункта? – повторил он недовольно.
– Простите, больная не смогла дойти туда, – ответила Таня, мгновенно пугаясь своей едкости, которая могла сейчас только повредить.
– Девушка, ну вы же понимаете, у нас много вызовов, – вмешалась шедшая сзади медсестра, стараясь сгладить острый момент.
Они с врачом вошли в туалет быстро, как хозяева, так что и работница туалета, и Софико неподвижно встали у стены, ничего не говоря и только глядя на их решительные действия. Врач подошёл к Нине, присел на корточки и недовольно оглянулся.
– Что у неё? Какой диагноз?
– Нам сообщили, что рак, – ответила Таня, но получилось по-прежнему едко.
– Рак чего, какой степени?
– Я не знаю.
– А что вы тогда мне предлагаете? Полис давайте.
– Полиса нет, она гражданка Грузии. Но вы всё равно обязаны оказать помощь, – сказала Таня и опять ощутила тяжёлое бессилие внутри.
Врач коротко усмехнулся. Он не ощущал брезгливости от прикосновения к больной стонущей женщине, спокойно прощупал пульс, наклонил голову на бок, чтобы она не проглотила язык и не задохнулась. Но он привык всегда руководствоваться рациональностью, считая, что эмоции в их профессии могут только помешать. И теперь он понимал, что в больнице, куда была прикреплена его бригада, сейчас мало мест, а в онкологическое отделение её просто не возьмут, и потому не имело смысла держать в общей палате умирающую от рака бездомную, когда вместо этого можно было помочь кому-то другому.
– Мы сейчас сделаем укол, – сказал, немного подумав, – ей станет легче.
– Просто укол? – переспросила Таня. – Но через несколько часов опять случится приступ и что тогда? Нужно госпитализировать.
Тот лишь пожал плечами.
– Кетонал, – кивнул медсестре.
– Поймите, у нас десятки вызовов, нас ждут люди, которым мы можем по-настоящему помочь, – ещё раз мягко обратилась та к Тане.
– А от таких сердобольных только увеличивается смертность, – продолжал врач, чувствуя её поддержку.
– Вы обязаны взять, – не сдавалась Таня, но уже машинально, не чувствуя силы в словах.
– Я журналистка, я про вас напишу, – вмешалась вдруг Мила с отчаянной и наивной решительностью – так закрыв глаза, бросаются в пропасть, но Таня сразу же почувствовала, что нет, не подействует.
– Да пишите, сколько угодно! – неожиданно рявкнул врач, а медсестра торопливо и ласково положила руки ему на плечи, стараясь успокоить.
– Это ваша работа, а это наша…
Таня хотела ещё что-то сказать, использовать, может, последний шанс, чтобы повлиять на ситуацию, и шагнула к врачу, хотя даже не придумала нужных слов. Но в этот момент случайно взглянула на Нину и увидела, что глаза её открыты, а взгляд осмыслен, и поняла, что та всё видит и понимает. Они секунду глядели друг на друга. И пока врач отвлёкся, чтобы ещё раз что-то резкое ответить Миле, Таня наклонилась к Нине и неожиданно твёрдо и жестоко прошептала:
– Простите… я обязательно вам помогу...
Выпрямилась, сказала: «Хорошо, делайте укол и уезжайте», потом спокойно и даже гордо двинулась прочь.
А когда завернула за угол, быстро побежала по вокзальным коридорам, чувствуя, что скорее умрёт, чем остановится. Вылетела на площадку перед вокзалом, всей грудью глотнула горький уличный воздух и подскочила к машине. Увидела простодушное азиатское лицо водителя.
– Вы сейчас приехали на вызов? Какой номер бригады? А как врача зовут? – и стремительно бросилась обратно.
Когда она опять оказалась в холле, Мила растерянно стояла у кассы вместе с Софико, а врач и медсестра шли к выходу. Таня встала перед ними, загородив турникет, и медленно хладнокровно выговорила, стараясь побороть отдышку:
– Александр Павлович, я позвонила на горячую линию министерства здравоохранения, описала ситуацию и сообщила номер подстанции и вашей бригады – двести четырнадцать. Если вы не заберёте эту женщину в больницу, я вас в покое не оставлю.
Они смотрели друг на друга, не отводя ожесточённых взглядов, а врач всё сильнее морщился, как от зубной боли. Но вот наконец зло усмехнулся и покачал головой.
– Что вы за люди, где вас таких берут... Давайте, молодцы, сделали своё дело, – обернулся к медсестре, бросил: – Позвони Нурлану, скажи, пусть носилки тащит.
А потом отошёл в холл и принялся независимо прогуливаться от стены к стене...
Неловко перекладывали Нину на носилки, стараясь меньше дотрагиваться до целлофанового мешка. Таня смотрела на это, ещё не веря в то, что всё получилось, и по-прежнему чувствуя бьющуюся внутри злость.
– В какую больницу вы её повезёте? – спросила, стараясь сдерживать дрожь в голосе.
– В 56 городскую, – устало ответил ей врач.
Он взялся за носилки спереди, а шофёр сзади, и понесли, с трудом проходя через турникет, застревая в нём, ругаясь. Мила стояла у стены. Ей было невероятно грустно, и тогда она коротко перекрестила больную, пытаясь подбодрить то ли её, то ли себя, но в следующий же момент смутилась своего картинного жеста и опустила руку.
Шли по вокзальным коридорам – медсестра впереди, освобождая дорогу, а Таня, Мила и Софико следом. Оказались на улице, врач и водитель медленно и неожиданно осторожно погружали носилки в машину. Врач, не обернувшись, залез в кабину, медсестра попрощалась с холодной вежливостью. Таня и Мила ждали, когда закроются двери, когда заведётся мотор, а Софико стояла чуть поодаль, боясь подойти. Когда же машина уехала, Мила обернулась к ней, обрывисто кивнула, и они с Таней медленно двинулись куда-то в сторону.
Софико осталась одна, будто забытая кем-то на этом шумном вокзале, переминаясь с ноги на ногу, шепча что-то про пятьдесят рублей и вздыхая от своего внезапного одиночества. Ей хотелось плакать даже сильнее, чем когда она сидела у умирающей Нины. «Эх, вот и уехала Нинка», – неловко взмахнула она рукой и попыталась улыбнуться.
А тем временем Таня и Мила шли через привокзальную площадь к подземному переходу, а навстречу им попадалось множество куда-то спешащих людей. Немолодой мужчина в толпе монотонно звал на автобус до Ростова. Женщина в капюшоне, почти закрывающем лицо, раздавала листовки у спуска в переход, у неё под ногами ёрзал маленький ребёнок, и она иногда рявкала на него, чтобы стоял смирно. Рядом безногая просила милостыню. Ещё ниже по лестнице сидели двое бездомных, а один с наслаждением курил, откинувшись на грязную стену перехода. Они спускались вниз, и с новой силой хлынули им в глаза лица, лица… А когда вышли на той стороне Павелецкой площади, увидели на пятачке большую стаю голубей, теснившихся вокруг крошечной мусорной урны. Громко звякнул проходящий трамвай, голуби мгновенно взлетели, и весь воздух наполнился торопливым хлопаньем крыльев…
В маленькой квартирке, где девушки снимали комнату на двоих, было пусто, и, войдя, они обрадовались этому, потому что не хотелось ничего сейчас рассказывать соседкам. Молча шагнули на кухню, снимая одежду, чтобы развесить на батареи. Таня налила воды в чайник, и он неожиданно громко зашумел, так что Мила вздрогнула.
– Надо будет разобраться с правилами помещения иностранца в хоспис, в больнице её продержат максимум до понедельника, – задумчиво сказала Таня, как бы для себя.
Мила кивнула, но ей стало стыдно, оттого что она даже не подумала, что нужно что-то ещё делать, будто на том, что больную увезла скорая, всё и закончилось.
– Знаешь, я поняла сегодня, что совсем не люблю людей, никого, – тихо призналась она. – И эта Нина, мне так жаль её, но боюсь, что я и её не люблю…
– Давай помолимся, – спокойно ответила Таня.
Они встали перед большой иконой Богородицы, скотчем прикреплённой к стене возле окна. Миле хотелось быстрее начать произносить молитву, чтобы тяжёлые древние слова захватили её, наполнили успокаивающим размеренным движением, но Таня будто нарочно молчала, позволяя прийти самым мучительным мыслям – она всегда делала всё самым тяжёлым способом, не давая поблажки ни себе, ни другим. А потом долго ещё шумел и трясся чайник, и они не могли начать раньше, чем он окончательно закипит.
Наконец щёлкнуло, и стало тихо. В этот момент в напряжённой густой тишине резко зазвонил телефон. Мила с выдохом опустилась на стул.
– Юра, – многозначительно кивнула Таня и услышала в трубке знакомый взволнованный голос.
– Таня, Таня, привет! Я нашёл ту самую Лизу Тусиеву, ты слышишь меня? Оказалось, у неё есть знакомые в социальной службе при Грузинской Церкви, они согласны принять эту женщину и ухаживать за ней…
– Удивительно, – неловко пожала плечами Таня, и мгновенно завертелись в голове мысли. – Подожди, а как её перевезти? Кто-то же должен её сопровождать?
– Реаниматолог, – ответил Юра, не скрывая беззаботного удовольствия от того, что знает такую профессию, о которой Таня, возможно, никогда не слышала. – Есть, оказывается, специальные службы, которые этим занимаются. Рядом мой хороший друг, я рассказал ему эту историю, мы позвонили ещё двум ребятам и вместе собрали деньги.
Он старался говорить медленно, но иногда получалось взахлёб от радости, что всё получилось – конечно, всё должно было чудесным образом получиться, а они не верили. Мила слышала громкий Юрин голос, кажется, он ехал в метро и пытался перекричать шум поезда, и ей было немного обидно, что она так много пережила за этот день и ничего по сути не сделала, а ему всё это так легко удалось.
– Сейчас я еду в аэропорт договариваться о рейсе, – продолжал Юра, и его слова потерялись в отрывистом резком гуле, – ...реаниматолог может вылететь с ней прямо завтра…
– Юра, ты молодец, – устало выговорила Таня и улыбнулась.
Она положила телефон, и девушки радостно и молча обнялись.
Миле вдруг стало так беззаботно и радостно, что хотелось прыгать по комнате, петь, танцевать. Но она постаралась вести себя сдержано, неосознанно подражая Тане.
– Надо позвонить в больницу, – сказала серьёзно, – чтобы её предупредили, обрадовали.
Таня кивнула, стала искать в интернете точный номер больницы.
А когда звонила, ещё не пришла в себя от оживления, и потому заговорила весёлым торжественным голосом, будто хотела поздравить кого-то с праздником.
– Здравствуйте, это приёмный покой? К вам сегодня должна была поступить женщина, Нина Марцваладзе… да, которая из Грузии… Мы хотели предупредить вас, что скоро… наверно, даже завтра, заберём её на Родину. Пусть продержится, потерпит еще сутки!
На том конце Таня почувствовала недоумение. А потом глубокий мужской голос медленно спросил её:
– Вы откуда, девушка? Где вы работаете?
– В фонде «Предание», – машинально ответила она. – Но ещё я занимаюсь бездомными…
– Не тратьтесь на билеты, женщина скончалась, – серьёзно сказал он.
«Скончалась», – растеряно повторила Таня, сжимая в руках трубку...
Они с Милой молча посмотрели друг на друга, не зная, что теперь ещё говорить. У Тани подкатила к горлу злость на больницу, может, на того врача из скорой, но ожесточённые мысли просто текли, не вызывая никаких чувств. Потом она стала корить себя, что не помолилась перед тем, как пойти к администратору, что до конца не верила в то, что всё получится, что это она во всём виновата - наконец, зажмурилась, стараясь справиться с потоком мыслей. А через секунду увидела, что Мила закрыла лицо руками, и подсела рядом, обняла – было легче, оттого что Мила может заплакать, кому-то ещё нужна была её крепость. Мила же сидела с сухими глазами, не думала ни о чём, просто прижимаясь к Тане, чтобы чувствовать чьё-то тепло.
– Надо позвонить Юре, – тихо сказала она.
– Да, да, – заторопилась Таня, оживляясь от необходимости что-то сделать. Набрала по памяти номер.
– Всё, Юр, она умерла, можно расслабиться, – сказала в трубку, не дожидаясь Юриных вопросов, а потом подумала: «Господи, что за нелепая фраза, как так расслабиться…»
Но на душе и правда что-то ослабло.
Монотонно стучал по карнизу дождь, разрывая тишину. В окне, как в кривом зеркале отражался огромный, горящий огнями город, изуродованный дождевой рябью. Медленно текли минуты, и постепенно сильная безотчётная тоска овладела ими обеими. Они думали о Нине, о её одиночестве, о смерти, о том, как сильно она страдала и сколько же ещё таких людей в мире.
Но, конечно, они не могли знать, что в свои последние часы на вокзале Нина почти не испытывала боли. Она лежала в забытьи, ощущая только холод, как когда-то зимним утром в Тианети на похоронах мужа. Они тогда стояли с дочерью Марией у могилы, глядя, как в запорошенную снегом могилу опускают гроб, и Нина плакала не столько о муже, сколько о том, как же им жить дальше. И сегодня на вокзале ей всё казалось, что она по-прежнему стоит там, и до сих пор длится одно только это мгновение. А когда пробуждалась и слышала, что странные молодые люди собираются везти её в Грузию, то радовалась, но в то же время хотела изо всех сил сказать им, что не просто в Грузию, а именно в Тианети, на старое кладбище на берегу Иори, увидеть могилу мужа, постоять в шелесте деревьев, пока ещё не наступила зима...
В те часы на вокзале Нина уже не помнила свою дальнейшую жизнь – как поехала в Москву на заработки, чтобы содержать дочь, оставив её в доме у сестры, как ей сообщили, что Мария заболела, и как не было денег на билеты. И только когда русский врач наклонился над ней, Нину неожиданно пронзила тоскливая лихорадочная мысль, что укол нужно делать не ей, а Маше, но в следующее же мгновение она опять провалилась в зыбкое тупое ожидание.
Последние пять лет после смерти дочери она жила в Москве, уже не зная, зачем ей этот чужой город, зачем работа и деньги, привыкнув к размеренной тяжёлой жизни и не решаясь что-то изменить. Но даже в эти годы Нина бывала счастлива. Это случалось иногда по утрам, когда ещё только светало, и она стояла в переходе у метро, открывая большие железные щиты своего киоска. Тогда сердце её вдруг сжималось неясной радостью, и она начинала весело брызгать водой в сонные лица цветов, протирать разлапистые листья. В такой день всё спорилось у неё, клиенты попадались приветливые и щедрые, торговля шла бойко. А вечером после такого дня Нина приходила к себе в комнату и разрешала себе выпить два стаканчика вина, чтобы потом тихо запеть про себя задорную грузинскую песню, напоминавшую ей родной Тианети...
Последний раз она пришла в себя, когда её уже подняли на носилки, и вдруг увидела перед собой женщину в синей медицинской куртке, так похожую на её Марию, и подумала, что та выросла и приехала к ней в Москву. Нина улыбнулась женщине сквозь слёзы, та взглянула тревожно, пошла сначала рядом с носилками, а потом обогнала их. Тогда другая девочка, оставшаяся стоять у стены, маленькой ладошкой перекрестила их на прощанье. Нине неожиданно стало тепло, и всё вокруг исчезло...
Андрей Тимофеев. Нина
http://moloko.ruspole.info/node/6096
*
