история первая

Врача зовут Ирина. Говорят, хороший врач. Нам повезло. Я ни разу не видела ее лица. Она всегда маске и в очках.

Она - инфекционист. Хороший инфекционист и плохой психолог.

За все время, что она лечит мою дочь, она не сказала мне ничего успокаивающего.

Она разговаривает со мной языком цифр и фактов.

- ...лейкоцитов 12...

- Это хорошо?

- Это меньше, чем было, но больше, чем норма. И родничок просел. Пересушили.

- Это опасно?

- Я назначу препарат, и он стабилизирует....

Она разговаривает...неохотно. Родители лежащих здесь, в больнице, детей пытают ее вопросами. Она должна отвечать.

Но каждое слово, сказанное ею, может быть использовано против неё.

Ирина выбирает слова аккуратно. У каждого слова есть адвокат, зашифрованный в результате анализа.

Ирина хочет просто лечить. Молча. Без расспросов. Но так нельзя.

Я не знаю, нравится она мне или нет. Не пойму. Я вынуждена ей доверять. Здоровье моей дочери в ее руках.

Она вообще не пытается нравиться, успокоить меня, погасить панику. Но она и не должна, наверное.

Она должна лечить инфекции, а не истерики.

Я вижу, что Ирина устала. Сквозь стекла очков я вижу красные, будто заплаканные глаза.

Я уже не спрашиваю ничего.

Я и так вижу: дочери лучше.

Положительная динамика налицо.

Два дня назад дочка была почти без сознания, я сегодня сидит, улыбается, с аппетитом ест яблоко.

Ирина осматривает дочку, слушает, подмигивает. Говорит ей:

- Молодец, Катя.

А мне ничего не говорит.

Я же не спрашиваю.

После обеда привезли годовалого мальчика. Очень тяжелого.

Ирина стала вызванивать центральную больницу. Дело в том, что здесь, в инфекционной, нет реанимации. А мальчик очень плох. Но центральная грубо пояснила: у него какая-то нейроинфекция, лечите сами, у нас мест нет.

Рабочий день врача - до 15 часов. Ирине пора домой. У нее есть муж и свои собственные дети.

Но мальчик. Он очень плох.

Ирина остается на работе. Наблюдать за пациентом. Ругается с центральной. Требует прислать невролога и какой-то препарат. Ругается с мужем. Муж требует жену домой. Потому что мальчик - чужой, а дома - свои.

Медсестры притихли. Они привыкли, что начальство сваливает в три. После трех в больнице весело.

Годовалый мальчик с мамой лежит в соседнем с нами боксе. Слышимость отличная.

Мама мальчика разговаривает по телефону. Мне слышно каждое слово. Она звонит знакомым и просит молиться за Петю. Подсказывает, какие молитвы. Сорокоуст. И еще что-то. Просит кого-то пойти в церковь и рассказать батюшке о Пете. Чтобы батюшка тоже молился. Батюшка ближе к Богу, чем обычные прихожане, его молитва быстрее дойдет.

Я слышу, как врач Ирина вечером входит к ним в палату, и говорит маме мальчика, что лекарство нужно купить самим. Потому что в больнице такого нет. Запишите, говорит Ирина. Диктует препараты. Среди них - "Мексидол".

Я слышу, как мама возмущенно визжит:

- Мы платим налоги! ... Лечите ребенка! ... Везде поборы!... Я вас засужу...

Ирина ничего не отвечает и выходит из палаты.

Моей дочери тоже капают "Мексидол". Мы тоже покупали его сами.

Я слышу, как мама мальчика звонит мужу. Жалуется на врача, просит мужа принести иконы и святую воду.

У меня есть лишние ампулы "Мексидола".

Я беру упаковку и выхожу в коридор. В принципе, это запрещено, все боксы изолированы, но я ищу Ирину.

Нахожу ее в Ординаторской.

Она диктует список препаратов для Пети. Диктует своему мужу. Она меня не видит, стоит спиной.

- Ну, Виталь. Сейчас надо. Привези. Мальчишки побудут одни 20 минут. Не маленькие...

Виталя бушует на другом конце трубки.

- Виталь, аптека до десяти. Потом расскажешь мне, какая я плохая мать. Сейчас купи лекарства...

- Вот "Мексидол", - говорю я. - У меня лишний. Пусть "Мексидол" не покупает.

Ирина вздрагивает, резко оборачивается.

Я впервые вижу ее без маски. Красивая.

- А, спасибо, - говорит она и добавляет в трубку. - "Мексидол" не надо, нашли...

Я засовывают в карман ее халата тысячу рублей.

- С ума сошла, не надо! - Ирина ловит мою руку.

- Это не Вам. Это Пете.

Она опускает глаза.

- Спасибо тебе, - тихо говорит она и поправляет сама себя. - Вам.

- Тебе, - поправляю я её обратно и возвращаюсь в свою палату.

Ночью Пете становится хуже. Я сквозь сон слышу, как Ирина командует медсестрам, какую капельницу поставить и чем сбить температуру.

Слышу также, как фоном молится мама мальчика.

Когда заболела моя дочь, мне хотели помочь тысячи людей.

Если привести примерную статистику, то примерно из каждой сотни тех, кто хотел помочь, 85% - молились за мою дочь и подсказывали мне правильные молитвы, советовали исповедоваться, вызвать батюшку в больницу, поставить свечку. Говорили: "молитва матери со дна морского достанет".

5 % предлагали попробовать нетрадиционную медицину, гомеопатию, остеопатию, акупунктуру, рейки, колдуна, бабку, целителя, метод наложения рук.

10% - прагматично давали контакты хороших врачей, советовали лететь в Европу, потому что "в России нет медицины, ты же понимаешь".

Я читала где-то, что чем ниже уровень жизни людей, тем сильнее Вера. Чем меньше зависит от человека, тем больше он уповает на Бога. Я не знаю, так это, или нет, но мама Пети выглядит как женщина, которая , если бы могла выбирать, повезла бы больного ребенка в церковь, а не в больницу.

Я сама верю в Бога.

Настолько, что я срочно покрестила дочку в больнице (батюшку в инфекционную больницу не пустили). Сама покрестила. Так можно в критической ситуации. Как наша. Нужна святая вода. Или даже вообще любая вода. И слова, продиктованные Богом.

Я верю в Бога. Сильно верю. Для меня нет сомнений, что Он - Есть. Свои действия и поступки я всегда мысленно согласовываю с Богом. И чувствую Его благословение.

Но у Бога очень много работы. Он любит. И прощает. И спасает. И направляет.

Он Всемогущ. А мы - нет.

И у Бога нет цели прожить за нас наши жизни, решить за нас наши задачи. Бог - учитель, но домашнее задание выполнять надо самим.

Он учит нас жить с Богом в душе, а уж кто и как усвоит Его урок...

Иногда с хорошими людьми случаются плохие вещи. И это тоже - Божья Воля.

А вот то, как вы справляетесь с ситуацией - это уже ваша "зона ответственности". Проверка того, как вы усвоили урок Бога. Для чего-то же Вы живете.

И не надо упаковывать свою лень и безответственность в "Божье провидение" и "Божий промысел".

Божий промысел лишь в том, чтобы все мы в любой, даже самой сложной ситуации, оставались людьми...

Бог не купит антибиотики. Антибиотики купит Виталя. Который сегодня сам кормит гречкой своих двоих детей, потому что мама занята. Мама спасает маленького Петю, которого захватила в плен инфекция...

К утру Пете стало лучше. Он заснул. Без температуры. Спокойно. Заснула и мама. Я не слышу молитв. Слышу храп.

Ирина не спала всю ночь.

В 9 начинается ее новая смена. Она делает обход.

Заходит в палату к нам с дочкой.

- Лейкоцитов 9, - говорит она.

- Спасибо, - говорю я.

- Это хорошо. Воспаление проходит.

- Да, я поняла.

Я ничего не спрашиваю. Я ей очень сочувствую. Ирина в маске и в очках. За очками - воспаленные, красные, будто заплаканные глаза.

Она идет обходить других пациентов.

В три часа заканчивается ее смена. Пете намного лучше. Он проснулся веселый, хорошо поел.

Перед тем, как уйти домой, Ирина заходит к ним в палату. Убедиться, что все в порядке.

Я слышу, как она осматривает мальчика и ласково уговаривает дать ей его послушать.

В этот момент у мамы звонит телефон, и я слышу, как мама мальчика говорит кому-то восторженно:

- ОТМОЛИЛИ ПЕТЮ, ОТМОЛИЛИ!!!!

Я смотрю в окно своей палаты, как врач Ирина идет домой. У нее тяжелая походка очень уставшего человека. Она хороший инфекционист. И очень хороший человек. Посланник Бога, если хотите.

Это она победила Петину болезнь. Убила ее своими знаниями, опытом и антибиотиком.

И сейчас идет домой. Без сил и без спасибо. Работа такая.

Отмолили...

ОЛЬГА САВЕЛЬЕВА

*

история души. которая почувствовала сердцем

и проявила через себя все что надобно

благодарю

*

Ольга Савельева
За окном истерила метель.

Бесноватый ветер озлобленно закидывал редких прохожих плевками мокрого снега. Ксюша смотрела в окно на этот снежный шабаш, окутавший город, и безумно хотела спать. Заснуть бы прямо здесь, на жесткой кушетке, в кабинете УЗИ...

Тяжелая навязчивая сонливость - защитная реакция организма, который не мог иначе справиться с ужасной новостью, которую только что сообщил беременной Ксюше врач. Организм хотел заснуть, чтобы пережить.

... Внутриутробная патология плода. Сросшиеся нижние конечности. Ребеночек-русалка. Случай - один на миллион. Не сформированы внутренние органы. Он не сможет дышать без специальной аппаратуры. Вероятней всего погибнет еще в утробе. Это очень опасная патология. Настойчиво рекомендуем медицинский аборт...

- Как такое произошло? Я не пью, не курю... Это из-за меня? Я что-то сделала не так? - Ксюша пыталась понять, за что ей послано такое испытание.

- Бог с Вами, милочка, - немолодая врач бережно стирала с ее живота гель. - Это генетическая патология. Никто не виноват. Но у Вас уже есть ребенок. Дочка. Подумайте о ней. Вы нужны ей. А вынашивать плод с такой патологией очень рискованно. Это может иметь критичные последствия для Вашего организма. Я выписываю Вам направление на медицинский аборт.

- Мне нужно подумать…

Ксюша вышла в коридор, села на кушетку. Ксюша - верующий человек. Раба божья Ксения. Верующий - это тот, кто видит в Боге не только узаконенную возможность просить, но и высший промысел. Ксюша верила всей душой. Истово.

Она достала из кармана телефон. Пять не отвеченных от мужа. Один - от мамы.
Ей не хотелось никому перезванивать. Умножать панику.

Муж - большой ребенок. Ему 42, но если он видит на улице спортивную тачку, то хватает Ксюшу за рукав и взволнованно говорит:
- Смотри, Ксюня, смотри. Вот такая у меня скоро будет!..

Ксюша молчит. Молчит, потому что знает: не будет. Вот такого у тебя, дорогой, не будет. Ты не умеешь зарабатывать. Работаешь без страсти. Деньги в руки идут неохотно, вяло, сложно. Хватает на коммунальные платежи и частный детский сад для дочери. И всё. На новую зимнюю резину для старой машины в этом году пришлось копить. До спорткара как до небес. В 42 это уже должно быть очевидно. Но внутри мужа живет маленький капризный мальчик с пластмассовым грузовичком на веревочке, мечтающий о гоночной тачке. Пассивно мечтающий. Безрезультативно. Ксюша вздыхает…

Маме звонить бесполезно. Мама сразу перевернет ситуацию так, что пострадавшей стороной будет она. У нее прихватит сердце, подскочит давление, заболит в груди. Надо будет отодвинуть свои проблемы на второй план и бежать спасать. Ксюша всегда так и делала, но не сейчас. Сейчас она сама, как никогда в жизни, нуждалась во спасении...

Она пролистала в телефонной книжке номера мамы и мужа. Нашла нужный. На дисплее высветилось " Георгий".

Гоша – бывший одноклассник Ксюши. Ушёл в монастырь после гибели его беременной жены, которую ограбили и убили вечером в подворотне так и не пойманные впоследствии отморозки.

Жизнь вывернули наизнанку и заставили жить рубцами наружу. Безнаказанность злодеяния мешала спать, саднила в сердце. Целый год после трагедии Гоша выживал идеей мести, проникся ею до маниакальной стадии. Однажды в темной подворотне на него напала стая подростков, пытаясь отжать телефон.

Гоша через ЭТИХ отомстил ТЕМ. Он не защищался, он убивал. Двое из нападавших надолго попали в реанимацию, один – отделался сотрясением мозга и выбитыми зубами, остальные - сбежали.

Гоша чудом избежал тюрьмы. Получил условный срок. Молоденький старательный адвокат доказал, что Гоша защищался и не превысил в этом вопросе полномочий. Их было пятеро, а он - один…

В принципе, так и было: Гоша защищался от бандитов. А ему нужна была защита от самого себя. От критично превышенного уровня ненависти, которая переполняла, лилась через край, бурлила пузырями гнева и спёртым запахом отчаянья.

Кто может спасти от самого себя? Бог. Гоша пришёл к Богу. Учился у Него прощать. Скорбеть. Терять. Смиряться. Любить. Раскаиваться. Жить.

По крупице возвращалось в душу спокойствие, замещая греховные мысли чистотой помыслов… После жены он не хотел и не смотрел на других женщин. Целомудрие было осознанным и желанным и возвращало Гоше целостное ощущение, что он нашел своё предназначение. В монастыре у Гоши появилось чувство, что он вернулся домой после долгого и сложного путешествия.

Гоша для Ксюши был как бы ненастоящий настоящий монах. С одной стороны он не ел мяса, не стриг бороды и носил рясу, а с другой - пользовался Интернетом и, выходя в город, переодевался в мирскую одежду и прятал массивный крест под курткой. Не хотел привлекать случайного внимания.

Говорил, что исповедь не должна быть спонтанной. Её нужно захотеть, пережив и перестрадав, а не «прозреть и раскаяться», увидев священника в соседнем отделе местного продуктового магазина.

Когда Ксюша приезжала к нему в монастырь со своими горестями, он выходил на крыльцо, богообразный, в рясе, с густыми бровями и бородой, такой хрестоматийный, правильный священник, а она видела в нём Гошку, который на спор закрыл завуча в учительской и украл журнал перед контрольной, чтобы её отменили, а в спортзале на гимнастическое бревно повесил табличку «Эстафетная палочка»…

Ксюше было хорошо с Гошей. С отцом Георгием. Он умел слушать. И пропускать сквозь себя. И даже молчание с ним было каким-то наполненным, уютным, обволакивающим спокойствием. А ещё с ним можно было смеяться, и говорить свободно, как думаешь, не подбирая слова из церковной лексики.

- Я к тебе приезжаю как… как в приемную Господа. Ты как бы его секретарь для меня, - говорила Ксюша, смеясь, отцу Георгию.

- Так секретарям положено шоколадки дарить, чтоб быстрее шефу докладывали, - шутил в ответ Гоша. Ну, какой он «отец Георгий»?

Ксюша стояла в коридоре, наблюдая в окно за центрифугой метели и предновогодней праздничной суетой, так сильно контрастирующей с её внутренним состоянием, и слушала длинные гудки в трубке.

- Что случилось? – глухо и резко спросил Георгий вместо приветствия. Обычно он начинал разговор совсем другими словами, а здесь он через сотни километров почувствовал: что-то случилось и спросил что. Он всё-таки настоящий…

Ксюша рассказала. Коротко. Без эмоций. Одним предложением. «Ребенок, которого я вынашиваю, болен, болен настолько, что он не сможет придти в этот мир, и чтобы не навредить моему здоровью, нужно сделать медицинский аборт».

Георгий ответил не сразу. Пропустил чужую трагедию через себя, мимолётно пережил её боль, и только тогда начал говорить.

- Это трудный случай, Ксюш, - тихо сказал он. – Я как духовное лицо не могу дать тебе благословение на убийство. Ни при каких условиях, Ксюш. Но как… как Гоша я говорю тебе – делай. Ты нужна мужу и дочери. Ты нужна твоей семье. Ты мне нужна. Я буду молиться за тебя. Ты хорошая девочка. Ты делаешь много добра. Ты отмолишь этот грех. Я помогу тебе.

- Ты назначишь мне епитимью? Ну, чтобы искупить…

- Твоя богоугодная жизнь – и есть твоя епитимья. Ты только переживи это испытание… без озлобления, с принятием…

Ксюша плакала. Она услышала слова поддержки, именно те, которые ждала и хотела, но внутри неё жил беззащитный маленький кто-то, не подозревающий, что она только что приговорила его к смерти. И от этой мысли она коченела в хорошо отапливаемом коридоре больницы.

Гоша слышал её слёзы и баюкал её через расстояние молитвой «Отче наш»…
Ксюша успокоилась, вернулась в кабинет врача.

- Я за направлением… - тихо сказала она.
Врач кивнула и протянула ей заранее заполненные документы, Ксюша расписалась где положено, не глядя…

Метель вдохновенно закутала Ксюшу холодным колючим покрывалом. Она стояла у входа в больницу, ждала, когда за ней заедет муж. Ксюша уже сообщила ему о произошедшем в двух словах, и он, переживая за неё, велел никуда не уходить, не ехать на метро, а ждать его: он заберет её на машине.

Всё-таки он хороший. Заботливый. Он говорит «Я люблю тебя» через «Жди – сейчас заеду».
Ксюша покорно стояла под фонарём, ждала. В руках – документы, в которых написано, где и когда Ксюша должна убить одного своего ребенка, чтобы спасти себя для другого. Она повернулась к свету, чтобы рассмотреть дату.
7 января. Дата медицинского аборта – 7 января. Рождество Христово. Как можно убить своего ребенка в Рождество? Это же какое-то кощунство! Или… знак?

Ксюшу ощутимо затрясло, пальцы заледенели, она зубами сняла варежки и стала дуть на ладони, которых почти не чувствовала.

Муж неровно припарковал машину с истерически работающими дворниками, вышел, аккуратно и услужливо усадил Ксюшу на заднее сиденье, чтобы смогла прилечь, развалиться как удобно.
«Знал, что я захочу прилечь, а детское кресло не снял… - нахмурилась Ксюша, безуспешно подавляя раздражение, рвущееся изнутри. – Какой же он… неприспособленный к жизни, непродуманный».

Ехали молча. Муж ждал подробностей, Ксюша это видела, но ей хотелось молчать. Назло. Наконец, не выдержав, муж поймал её взгляд в зеркале заднего вида:
- Когда делаем аборт?

Внутри взметнулось возмущение глаголом множественного числа. ДелаЕМ? Ксюша закрыла глаза и грубо обрезала:

- НИКОГДА!

Она решила не делать аборт. Довериться Господу. Пусть всё случится так, как задумал Бог, а не люди, убежденные в собственном всемогуществе.
Это решение примирило её с действительностью, позволило ровно дышать и не чувствовать себя предательницей по отношению к своему еще не родившемуся ребенку. Осталось только научиться жить, зная, что, выносив дитя положенный срок, после родов ты вернешься домой одна.

Чтобы выжить Ксюша составляла себе пошаговый план на день, утрамбовывая его важными и неважными бытовыми делами.

Диктовала себе: вот сейчас ты пойдешь и умоешься, выпьешь витамины, потом приберешь квартиру, приготовишь суп, сходишь в магазин, на обратном пути заберешь дочь из сада, вечером почитаешь ей Карлсона, вот и день прошел, Слава Богу.

Самое сложное было – не мечтать о том, как она возьмет младенчика на руки, как будет его кормить, говорить с ним, целовать крохотные пальчики, петь ему колыбельные. Ксюша запрещала себе об этом думать. Спасалась молитвой. О, Любвеобильная Матерь Милосердная! Молю Тебя: помилуй бедное дитя мое, болящее и увядающее, и если не противно то воле Божией и его спасению, исходатайствуй ему здравие телесное у Всемогущего Твоего Сына, Врача душ и телес…

Муж весь период существовал в отдельной вселенной. Раздражал. Спал на диване. Был растерян и подавлен. Он искренне любил Ксюшу, страдал от собственной бесполезности и переживал, что вынашивание этого ребенка может причинить ей вред. И боль. Поэтому он постоянно спрашивал её о её самочувствии. Чем причинял ей вред. И боль.

Георгий каждый день слал смс из трёх слов: «Молюсь за вас». Иногда Ксюша звонила ему и молча плакала в трубку. Он молчал в ответ, но исцелял сочувствием. Ей становилось легче.

Она шла в комнату и обнимала мужа. Гладила его по голове, купала ладонь в его вихрастой прическе. Он замирал в эти мгновения, не понимая, чем они обусловлены и когда повторятся, ловил её руку целовал холодные пальцы. Она выдергивала руку и уходила на кухню. Муж жил такими мгновениями и тоже ждал, когда ситуация разрешится волей Господа. Верил, что когда всё закончится - всё начнётся.

В начале апреля, хмурым слякотным, совсем не весенним днём, на седьмом месяце беременности, Ксюша почувствовала, как характерно тянет внизу живота. Это были её вторые роды. Она знала, что это значит. Ксюша вызвала скорую. Скинула смс врачу, мужу, маме и Гоше с одним словом: «Началось!»

Она была на удивление спокойна. На всё воля Божья. Скорая везла её в условленный роддом - специализирующийся на патологиях беременностей.

Туда же ехал муж на старой машине с новой зимней резиной на колесах.

Суетливо шла мама к метро (надо посидеть с внучкой).

Бежал отец Георгий к шоссе ловить попутку.

Спешили со всех концов столицы светила акушерства и гинекологии: патология редкая, ситуация уникальная, предстоит операция, имеющая важное историческое значение, которая возможно войдет в медицинские учебники.

Спустя пять часов Ксюша родила ребенка. Он был курносый. Почти без волос. И будто щурился от света. Пол определить невозможно: конечности не сформированы. И самое главное - ребенок был жив вопреки всем прогнозам врачей.

На Западе врачи бы не растерялись. Стали бы спасать. Подключили бы аппарат для искусственной вентиляции легких, датчики на присосках, положили бы в теплый кувез, следили бы за состоянием по мониторам. 
Стали бы бороться за жизнь всеми возможными способами. Потому что жизнь - это подарок, его нужно хватать, не раздумывая, вцепиться и не отдавать...

Наши врачи милосердно бездействовали. Они не ждали эту жизнь, были удивлены такой медицинской удаче, но не хотели удерживать этот неожиданный подарок искусственно.

Неонатологи осторожно обследовали ребенка, измерили, отдали родителям (муж успел приехать к тому моменту). Ксюша смотрела на человечка, которого родила. Любовалась. Впитывала. Запоминала его запах на всю свою жизнь.

В родовой бокс реанимации, тяжело дыша, вбежал Гоша. Он был в белом халате, ярко контрастирующем с черной рясой, медицинской маске, почти не скрывающей бороду, и синих бахиллах.

Врачи расступились, пропуская к новорожденному того единственного, кроме матери, человека, который знает, что делать в этой ситуации…

Крестили прямо в реанимации.

Человечка нарекли Женей.

Универсальное имя, хорошее и для мальчика, и для девочки. Крещается Раб Божий Евгений во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Он прожил 15 минут...

Женечка. Крохотный ангелочек Женечка, не надолго пришедший в этот мир. Просто заглянувший в него на минутку и заспешивший по своим делам туда, где покой.

У Женечки - великая миссия. Он пришёл к нам напомнить, как хрупко счастье и как ценно просто жить. Дышать воздухом и ходить по земле сформированными конечностями. Улыбаться новому дню. Обнимать своих детей. Варить будничный суп для любимых людей и через этот суп как бы говорить "Я тебя люблю!"

Спасибо тебе, Женечка. Ты приходил не зря.

Когда Женечка ушел, Гоша перекрестил рыдающего мужа и, обняв Ксюшу за плечи, сказал ей дрожащим голосом:"Я безмерно горжусь тобой, Ксения. Ты выполнила свой долг, и материнский, и христианский. Ты даже не представляешь, какая ты молодец. Ты самая сильная женщина из всех, кого я знаю...»

Ксюша плакала, прижимая к груди своего мимолетного Женечку. Муж трясущейся рукой вытирал ей слёзы тыльной стороной своей ладони. Он как бы говорил «Я люблю тебя» через это несложное действие…

Когда это случилось в семье моей подруги, я сама была на шестом месяце беременности. Ксюша, зная мою зашкаливающую мнительность, берегла меня от своей жизненной трагедии - я узнала обо всем от ее сестры.

Узнала и... не позвонила Ксюше.

Потому что если бы я была на ее месте, пережив подобное, я бы ни с кем не захотела разговаривать. И еще потому, что вопрос "как дела?" в этой ситуации выглядит кощунством. Я просто ходила в церковь и ставила свечки. За здравие рабы Божьей Ксении. И за упокой раба Божьего Евгения.

23 июня - день Рождения у первой Ксюшиной дочки. В этот день я лежала в больнице на сохранении, и с самого утра готовилась набрать номер Ксюши. Но в полдень у меня начались схватки... Роды были долгие, тяжелые. В два часа ночи уже 24 июня 2009 года на свет появился мой сын Данила. Он был здоров по всем необходимым показателям и басовито закричал при своем появлении, протестуя против холода и света...

Я была не в себе от пережитого продолжительного стресса, и, отзвонив мужу с новостью о том, что он стал папой, заснула беспробудным сном до полудня.

Утром, придя в себя и покормив сына, я написала Ксюше смс, что сегодня стала мамой, и что я поздравляю её дочку с прошедшим днём Рождения. И через минуту получила от неё ответ: «Мать, тебе выговор: ты почему опоздала на сутки? Если бы ты родила вчера, то мы могли бы половинить счет в кафе, празднуя днюхи наших детей…»

Я прочла эту смс и заплакала, прижимая к себе сына. Через эту смс Ксюша как бы говорила: «Я справилась, Оля. У меня всё в порядке. Жизнь продолжается. Я шучу. Я живу. Я тебя люблю» Иногда все мы говорим «Я тебя люблю» совершенно другими словами….

оля савельева

https://vk.com/olga.poputi

благодарю. олю за проявление сердцем

и прекрасную ксению 

от души

*

Представления: 990

Ответы на эту тему форума

Приветствую  Кали.    Благодарю

Спасибо, Кали, за рассказ! Тронула душу......

благодарю

*

Валентина перешла на новое место работы, и сразу же поползли слухи, что новая сотрудница — верующая. Хотя она веру в Бога не афишировала, но и не скрывала. Как часто бывает в небольшом женском коллективе, каждый новый человек становится объектом пристального внимания. Не избежала этого и Валя. Над ней подшучивали, когда она не принимала участия в обсуждении сериалов и модных телевизионных шоу, и откровенно смеялись, когда та честно призналась, что не только не пользуется косметикой, но даже не имеет ее на какой-нибудь торжественный случай.

— Чем же ты занимаешься в свободное время? — недоумевали женщины. — У тебя, наверное, хозяйство — куры, свиньи, корова, — иронизировали они.
— Ну что вы, какое хозяйство?! — поддерживала их шутливый тон Валентина. — Одна собака, да и та старая. Нерасторопная я.
— А в субботу? — допытывались коллеги.
— Так в субботу на службу в церковь иду, — простодушно отвечала Валя.
— А в воскресенье? — не унимались сотрудницы.
— В воскресенье — еще и воскресная школа.
— Так ты не просто молиться ходишь, ты там пост занимаешь?
— Какой пост? — не поняла Валентина.
— Пусть не пост, а положение.
— Это «положение» называется послушание, — попыталась объяснить Валентина.
— Да ладно тебе, не скромничай.
После этого разговора авторитет Валентины среди коллег вырос. К ней стали приходить с вопросами — какую службу заказать, если муж заболел или ребенок плохо учится. Валя охотно отвечала. Смеяться над ней перестали, но всё равно она иногда вызывала раздражение у коллег.
— Ну что ты противопоставляешь себя коллективу! — укоряла Людмила, профорг, когда Валентина отказалась участвовать в праздновании 8 Марта.
— Понимаешь, — хотела объяснить Валя, — первая неделя Великого поста...
— Да постись ты себе на здоровье, — прервала ее Людмила, — мы же не гулянку устраиваем. Чай, торт, фрукты — посидим душевно.
— Нет, не могу, — как можно мягче ответила Валентина.
— Ну, как знаешь. Смотри, подруга, одна останешься.
«Не одна, а со Христом!» — подумала Валя, и всё-таки на душе было тяжело. Но волновалась она напрасно. После выходного никто ни о чем и не вспомнил, все были заняты своими делами. Жизнь текла привычным руслом. По-прежнему к Валентине приходили с вопросами, но ей было грустно оттого, что никто из ее коллег в храм так и не пошел. Она часто пыталась объяснить, что Господь – это цель, а не средство, но всё было напрасно. Для достижения земного благополучия люди готовы были использовать любые способы.
— Валюш, будь другом, отнеси записочку в церковь, — часто просили коллеги.
— Пойдем вместе, — радостно откликалась Валентина.
— Да времени нет, а ты всё равно идешь, — слышала она один и тот же ответ.
Как-то к Валентине зашла Анна Игнатьевна, пожилая женщина, вечно пребывающая в заботах о детях и внуках, всё время куда-то спешащая.
— Валюта, — начала она, едва закрыв за собой дверь, — вот послушай, что я тебе скажу. Я никого не убивала, не грабила — у меня нет грехов.
Валентина от неожиданности встала со своего места. Анна Игнатьевна взяла ее за руку и взволнованно продолжала:
— Я прожила нелегкую жизнь, но никогда не воровала, не убивала, доносов ни на кого не писала — значит, у меня нет грехов.
Зная вспыльчивый характер Анны Игнатьевны, Валентина осторожно ответила:
— Неужели вы никогда не обижались, не осуждали в мыслях...
— Причем здесь мысли? — не дала договорить Анна Игнатьевна. — Да, я могу сказать правду, но это же не осуждение.
— Понимаете, — начала объяснять Валентина, — есть правда человеческая, а есть высшая — Божия.
— Валюта, я всю жизнь по правде живу, нет у меня грехов! — пытаясь сдерживаться, выкрикнула Анна Игнатьевна.
«Вот привязалась!» — с досадой подумала Валя и резко сказала:
— Значит, вы святая.
— Нет, ну что ты, — растерянно пробормотала Анна Игнатьевна.
— Ну у вас же нет грехов?
— Нет, — уже не так уверенно подтвердила она.
— У кого нет грехов, тот святой, — сделала вывод Валентина. Анна Игнатьевна в недоумении пожала плечами и молча вышла.
«Наверное, не надо было так резко, — подумала Валентина и тут же попыталась найти себе оправдание: — А как надо было?» Так до вечера и боролась сама с собой: то укоряла, то оправдывала, то мысленно разговаривала с Анной Игнатьевной.
«Всё-таки нужно извиниться!» — приняла решение Валентина.
Назавтра она зашла к Анне Игнатьевне.
— Вы меня извините, я не смогла вчера ответить на ваш вопрос, но вот почитайте, — и она протянула книгу Иоанна Крестьянкина «Опыт построения исповеди» и добавила: — Здесь всё понятно.
— Некогда мне читать книги, — холодно ответила Анна Игнатьевна и поджала губы.
— Ну, может быть, в обеденный перерыв, — и Валя, положив на стол книгу, вышла из комнаты.
Прошло несколько дней. И снова к ней пришла Анна Игнатьевна. Она подошла к столу, за которым сидела Валентина, и взмахнула листом бумаги, исписанным мелким почерком.
— Что мне с этим делать? — прошептала она.
— А что? — почему-то тоже шепотом спросила Валя.
— Это грехи, — еще тише ответила женщина и покраснела.
— Какие грехи? — удивилась Валентина.
— Мои, — ответила Анна Игнатьевна, опустив глаза вниз, — ну, помнишь, ты мне книжку приносила.
— Да-да, — закивала головой Валя.
— Так что мне с ними делать?
— Как что? На исповедь, к батюшке.
— Валечка, и ты думаешь, он всё это будет слушать? — с сомнением спросила Анна Игнатьевна и опять помахала листом бумаги.
— Конечно, конечно будет, — убежденно ответила Валентина.
— Трудно это, очень трудно, — медленно произнесла Анна Игнатьевна, думая о чем-то своем, и, посмотрев на Валю, тихо сказала: — А как теперь с этим жить? Эх, Валюша, ты всю мою жизнь перевернула... — и она направилась к выходу. Но вдруг остановилась, постояла и, обернувшись, попросила: — Ты никому не рассказывай, ладно? А книгу я позже верну — муж читать начал.

«К кому приходят ангелы?» Сборник рассказов. Минск, 2007
Б. Ганаго

Накануне Рождества, перебирая старые мамины письма, я вспомнил одну историю, которую она мне время от времени рассказывала.

Я был у мамы единственным сыном. Она поздно вышла замуж и врачи запретили ей рожать. Врачей мама не послушалась, на свой страх и риск дотянула до 6 месяцев и только потом в первый раз появилась в женской консультации.
Я был желанным ребенком: дедушка с бабушкой, папа и даже сводная сестра не чаяли во мне души, а уж мама просто пылинки сдувала со своего единственного сына!
Мама начинала работать очень рано и перед работой должна была отвозить меня в детский сад "Дубки", расположенный недалеко от Тимирязевской Академии. Чтобы успеть на работу, мама ездила на первых автобусах и трамваях, которыми, как правило, управляли одни и те же водители. Мы выходили с мамой из трамвая, она доводила меня до калитки детского сада, передавала воспитательнице, бежала к остановке и ... ждала следующего трамвая.
После нескольких опозданий ее предупредили об увольнении, а так как жили мы, как и все, очень скромно и на одну папину зарплату прожить не могли, то мама, скрепя сердце, придумала решение: выпускать меня одного, трехлетнего малыша, на остановке в надежде, что я сам дойду от трамвая до калитки детского садика.

У нас все получилось с первого раза, хотя эти секунды были для нее самыми длинными и ужасным в жизни. Она металась по полупустому трамваю, чтобы увидеть вошел ли я в калитку, или еще ползу, замотанный в шубку с шарфиком, валенки и шапку.
Через какое-то время мама вдруг заметила, что трамвай начал отходить от остановки очень медленно и набирать скорость только тогда, когда я скрывался за калиткой садика. Так продолжалось все три года, пока я ходил в детский сад. Мама не могла, да и не пыталась найти объяснение такой странной закономерности. Главное, что ее сердце было спокойно за меня.

Все прояснилось только через несколько лет, когда я начал ходить в школу. Мы с мамой поехали к ней на работу и вдруг вагоновожатая окликнула меня: - Привет, малыш! Ты стал такой взрослый! Помнишь, как мы с твоей мамой провожали тебя до садика...?

Прошло много лет, но каждый раз, проезжая мимо остановки "Дубки", я вспоминаю этот маленький эпизод своей жизни и на сердце становится чуточку теплее от доброты этой женщины, которая ежедневно, абсолютно бескорыстно, совершала одно маленькое доброе дело, просто чуточку задерживая целый трамвай, ради спокойствия совершенно незнакомого ей человека!

Из интернета

благодарю. аврора

читала и откликалось то что явлено через тебя

*

не знаю пока как все проявить

как надобно

*

чую что такие истории души и проявления надобно являть в мир

пока не знаю как уместно

обнимаю

*

***

На Павелецком вокзале, в тамбуре перед туалетом, умирала от рака крови женщина сорока пяти лет по имени Нина Марцваладзе. В течение двух недель она лежала на кафельном полу, завёрнутая в большой целлофановый мешок. Ухаживала за ней только бездомная Софико, приносила анальгин, чтобы уменьшить боль, а иногда кормила больную. Поить же её не разрешали работницы туалета, опасавшиеся сильного запаха.

В начале третьей недели женщину обнаружили волонтёры из группы социальной помощи при Даниловом монастыре, приходившие на вокзал кормить бездомных. К туалету их привела та самая Софико. Она не объяснила, в чём дело, только делала таинственные знаки и всё повторяла: «Сюда, сюда», будто боясь, что иначе те не пойдут за ней. И лишь в огромном холле у самого входа в туалет, стала громким шёпотом рассказывать всё, что знала о больной. Волонтёры слушали молча.

Их было трое. Координатора группы, девушку лет тридцати, звали Таней. Ей не нравилась сумбурность Софико, она то и дело хотела прервать её, чтобы спросить что-нибудь конкретное – как долго находится здесь эта женщина, каков точный диагноз, какие документы есть у неё при себе, но только хмурилась и напряжённо сжимала пальцы на руках. Худощавый молодой человек с лёгкой щетиной на лице рядом с ней по имени Юра слушал взволнованно, с неясным ему самому внутренним вдохновением. Он совсем недавно начал ходить к бездомным и всё ещё чувствовал беспечную радость от возможности оказать кому-то помощь. Вторая девушка, Мила, первокурсница с теологического факультета, недавно приехавшая в Москву, почти не воспринимала слова Софико и только испуганно глядела на них с Таней.

Пока они стояли перед кассой, работница туалета поглядывала на них со злостью, уже зная, зачем они пришли.

– Тридцать рублей вход, – сказала громким нервным голосом, немного наклоняя голову вперёд, как будто заранее готовясь встретить сопротивление.

– Мы пришли к той женщине, – настойчиво возразила Таня. Ей не жаль было денег, но она не могла терпеть любую несправедливость и потому ни в коем случае не хотела уступать.

– Есть у вас совесть? – поддержал её Юра с нарочитым укором, наклоняясь к самому окошечку кассы.

– Тридцать рублей, – повторила работница туалета. Её саму раздражало присутствие здесь больной, которую отказывалась забирать милиция, и оттого ещё сильнее хотелось выплеснуть раздражение на холёных молодых ребят, не знающих, что такое ежедневное изматывающее сидение на кассе, но пришедших сюда с благородными лицами осуждать её.

– Почему вы не хотите, чтобы мы прошли? Мы просто хотим помочь, – не сдавался Юра, чувствуя в ожесточении этой женщины слабость и надеясь её уговорить. А Мила только торопливо искала деньги в кошельке – ей казалось, каждая секунда этого разговора мучает её, и она готова была всё отдать, лишь бы никто больше не спорил.

На белых кафельных полах вразнобой лежали чьи-то следы, обрывки намокшей бумаги, мятые пластиковые стаканчики у стен. Откуда-то пахло сигаретным дымом, хотя курить в туалете было запрещено. Ещё несколько секунд они как-то растеряно озирались, но потом заметили находившуюся за дверью больную.

Нина лежала неподвижно. От громких голосов она, кажется, проснулась и едва разлепила глаза, но не в силах была долго держать их открытыми. Таня подошла к ней первой и наклонилась, стараясь разглядеть лицо.

– Как вы себя чувствуете?

Женщина шумно вздохнула. Одета она была в засаленную жёлтую кофту и мелко дрожала, то ли от холода, то ли от болезни.

– Надо подложить что-нибудь под спину, – осторожно сказал Юра и попытался неловко приподнять Нину за плечи.

– Вы можете встать? – ещё раз обратилась к ней Таня, но та только жалобно покачала головой, втягивая губами воздух, и Юра опять положил её на пол, не зная, что же делать дальше. Таня присела на корточки и теребила краешек целлофанового мешка, в который была завёрнута Нина, будто хотела разорвать его.

– Она хочет пить, – вдруг вмешалась Софико, – её здесь не поют совсем, – а потом повернулась назад и мстительно взглянула на работницу туалета, наблюдавшую за ними, стоя у турникета. Все словно очнулись после её слов: Таня поднялась решительно, а Юра, радостно сжав руки, поспешил в холл, где стоял огромный автомат с водой и сладостями. Софико зачем-то выскочила за ним и внимательно наблюдала, как он покупает бутылку воды, поглядывая на него, но всё не решаясь о чём-то спросить. А когда проходила обратно, нарочито громко сказала работнице туалета: «Я пройду», будто пытаясь показать, что теперь она не просто бесправная бездомная и сила уже на её стороне.

Юра осторожно поднёс горлышко бутылки к губам Нины. Женщина сделала несколько глотков и благодарно кивнула, но почти сразу же её лицо исказила гримаса, будто вода, проникая в неё, задевала что-то больное внутри. И только через минуту неожиданный приступ прошёл, Нина закрыла глаза и задышала ровно и глубоко.

Волонтёры глядели на всё это с ужасом. А когда приступ закончился, не сговариваясь, отошли к выходу из туалета, будто желая оставить её в покое, и некоторое время ещё молчали.

– Социальный патруль? – осторожно предложил Юра.

– Да, патруль будет не лишним, – рассеянно выговорила Таня.

– Самое лучше, конечно, хоспис, – продолжал Юра, ободрённый этим согласием.

– Да, да, – неожиданно для себя самой оживилась Мила. – Давайте в хоспис!

Но Таня больше не отвечала и только ожесточённо сжимала руки. Она не знала, что делать в такой ситуации, и ей было ещё тяжелее от того доверчивого внимания, с которым ребята смотрели на неё. Сама она была ранимым и тревожным человеком, но иногда какая-то сила наполняла её, и тогда Таня ехала на благотворительные ярмарки, проводила евангельские встречи, организовывала группы по работе с бездомными, не чувствуя, что истощённое тело не выдерживает нагрузки. А потом, едва выдавался свободный день, не могла встать с кровати и лежала до вечера без сил. И вот теперь она ощущала именно такую усталость.

– Если она грузинка, то в хоспис не получится, – сказала машинально, – хотя я не знаю, надо уточнить... – заторопилась, как бы извиняясь за свою слабость.

– Она же давно здесь живёт, – неуверенно возразил Юра, – должно быть гражданство.

Таня ещё раз вздохнула, а потом повернулась к Софико, переминавшейся с ноги на ногу неподалёку, и спросила строго:

– У неё есть документы?

При упоминании о документах Софико пожала плечами и недовольно скривила губы, будто у неё требовали её собственные. Тогда Таня вернулась к Нине и спросила, осторожно разворачивая целлофановый мешок и стараясь не вдыхать кислый запах:

– Я возьму у вас паспорт?

Нина только зашевелила губами, будто стараясь прожевать, но не открыла глаз. Преодолевая неожиданное отвращение, Таня попыталась нащупать в карманах что-нибудь твёрдое. Наконец нашла корочку документа, вытащила и машинально сделала шаг назад. И сразу же увидела на краешке страницы насыщенно-синие праздничные цвета, так непохожие на обычную бледность российского паспорта.

Юра подошёл следом, взял из её рук паспорт и открыл, внимательно вглядываясь в фотографию, с которой смотрела молодая черноволосая женщина.

– Красивая, – зачем-то сказал он и смутился, что Нина может услышать его. – Но это же документ, он действительный! Гораздо хуже ведь было, если бы он потерялся... Надо попробовать в хоспис, там за ней хотя бы будут ухаживать...

Таня кивнула, но по-прежнему думала о том, что ничего нельзя сделать.

Тем временем Софико смотрела на них сердито. Приходившие на вокзал волонтёры раньше казались ей важными людьми, и она надеялась, что они быстро со всем разберутся и всех накажут. А теперь была разочарована их собственной растерянностью.

– Нинка хотела умереть дома, в Грузии, – ожесточённо заметила она, будто споря с кем-то из них.

– У неё там родственники? – удивилась Таня. – Они могут её принять?

– Откуда я знаю?! – ответила та с неожиданной обидой. А потом отвернулась, села на корточки и, опершись спиной на стену, с наивной картинностью закрыла лицо руками. Ей было и жаль Нину, и грустно за себя, и досадно, что она потащилась сюда с этими людьми и только подставилась перед кассиршей без толку.

– В Грузии, наверно, климат лучше, там можно дольше прожить, – заметил Юра, стараясь сгладить неловкий момент, но Софико продолжала сидеть, держа руки перед глазами и иногда покачиваясь грузным телом. Все опять замолчали, как бы не в силах преодолеть вязкость собственной жизни. Юра некстати вспомнил, что сегодня хотел сходить на вечернюю службу в церковь, но сразу же отогнал от себя странную мысль.

В этот момент у входа всхлипнула Мила. Она сама не отдавала себе отчёта в том, что плачет, – просто стояла, а из глаз текли слёзы. Не понимая толком, о чём спорят Таня и Юра и что за проблема с паспортом, она всё это время думала только о том, что эта неизлечимо больная женщина скоро умрёт, и от этой жуткой определённости ей становилось невыносимо тоскливо.

Юра увидел её слёзы, сокрушённо вздохнул и улыбнулся.

– Ну вот, теперь у нас у всех глаза на мокром месте...

Подошёл к Миле, ласково взял её за плечи.

– Глупышка, всё образуется, ведь затем мы и здесь, – заговорил нарочито мягко, как с ребёнком.

Для Юры, действительно, всё было просто – любого человека вёл по жизни Божий промысел и нужно было только захотеть следовать за ним, чтобы всё стало хорошо. И так приятно было сказать это ей, и видеть, как Мила доверчиво наклоняется к его плечу, и ощущать себя сильным и мудрым…

Таня стояла неподвижно, оглядывая всех, и от общего смятения к ней постепенно стало возвращаться её обычное самообладание. Не объясняя ничего, она вышла в холл и набрала телефон социального патруля. Не отвечали, она звонила ещё и ещё. Наконец услышала хриплый мужской голос и стала говорить резко и даже зло. Она знала, как устроена эта служба, что у них только две машины на всю Москву и они с большой неохотой принимают вызовы, а потом имеют право приехать только через сутки. Ей было важно убедить диспетчера, что эта бездомная никуда не уйдёт с вокзала, а ещё что ею занимается церковная организация, которая в случае чего не оставит халатность безнаказанной.

Закончив, Таня постояла, стараясь отдышаться. Ей показалось, разговор прошёл удачно, хотя диспетчер по обыкновению не смог назвать точное время приезда. Она вернулась, воодушевлённая и собранная.

– Юра, езжай в фонд, – выговорила спокойно и строго, – отвезли на склад вещи, которые не раздали сегодня. Потом найди, пожалуйста, телефон Лизы Тусиевой, такая маленькая чёрненькая девочка, помнишь? Иногда ходила с нами, кажется, она из Тбилиси, позвони, спроси, есть ли там знакомые, которые могут чем-то помочь, может, поискать родственников…

Остановилась, обдумывая что-то.

– Мил, тебе придётся подождать здесь, вдруг соцпатруль приедет быстро. Если что, они обязаны отвести её в приёмник и оказать первую помощь. А я схожу к дежурному по вокзалу, вдруг чем-то помогут, хотя не знаю… У вас нет сейчас других дел? Вы согласны?

Юра кивнул, а Мила подняла красные глаза и осторожно шмыгнула носом.

Всё было вроде бы понятно, но они ещё минуту не двигались, будто оставалось какое-то важное дело, которое им необходимо было сделать. И все помнили какое именно – они всегда молились перед любым важным делом, Таня особенно настаивала на этом. Но сейчас ни у кого не хватало духа начать или хотя бы сказать о молитве вслух. Немного постояли, потом рассеянно кивнули друг другу и разошлись.

 

Оставшись одна, Мила совсем растерялась. Она хотела выйти и ждать в холле, убеждая себя, что так лучше, чтобы не ссорится лишний раз с работницей туалета, сидевшей на кассе и с показным равнодушием поглядывающей на них. Но потом ей стало стыдно перед Софико, оставшейся рядом с больной, и она осторожно присела рядом. «Я совсем не думаю об этой бедной женщине, только о себе, – вдруг поняла она, – как же это ужасно...»

Она почти силой заставила себя посмотреть в лицо Нины. Глубокие чёрные впадины закрытых глаз, отходившие от них морщины, порез на уголке губы. Всё это было так страшно и жалко одновременно, что хотелось и обнять, и отшатнуться.

– Вот, оботрись, посуше будешь, – услышала она голос Софико, с показной строгостью протягивающей ей зелёный засаленный платок. Мила растерянно улыбнулась, взяла и осторожно дотронулась платком до лица, чувствуя грязное прикосновение к коже, а потом неловко держала его в руках.

– Почему она заболела? – спросила осторожно и сипло.

– Да откуда я знаю, – махнула рукой Софико и невесело усмехнулась. – Продавала розы в переходе, сколько себя помню…  Потом весной пропала, киоск закрыли, а потом появилась недавно. Деньги-то закончились, видно, лечиться… Говорила, комнату её заняли, в подвале жила, здесь, рядом, где мы все… уехать хотела, да вот, не судьба.

Коренастый мужчина с огромной дорожной сумкой медленно вошёл в туалет, равнодушно покосился на лежавшую на полу больную и на Милу с Софико.

– Хорошая была женщина, – нараспев продолжала вдруг Софико, глядя перед собой. – Помню, поила кипяточком, специально чайник держала для меня, мы же с ней землячки... Помогала, не жадная была... Пятьдесят рублей мне как-то дала, вот так просто взяла и дала, – сказала после некоторого молчания и со скрытой надеждой взглянула на Милу. – А мне, знаешь, тоже ведь хотелось ей приятное сделать, я встану возле киоска и зову – подходите, подходите, свежие цветы, а она – уходи, дура! Гоняла меня, конечно, как без этого. Все нас гоняют… А теперь вот, заживо гниёт, – добавила грустно, но будто какое-то удовольствие было для неё в жестокости этих слов, в том, что они были правдой.

Где-то зашелестела в трубе вода, послышались чьи-то отдалённые голоса, звон монеток, а потом опять стало тихо. Иногда рядом проходили люди, но Мила и Софико уже не смотрели на них.

Так просидели несколько минут. Вдруг обе очнулись, будто от толчка, и увидели, что по лицу Нины текут тяжёлые крупные слёзы. Софико наклонилась к ней, и тогда Нина застонала. Звука почти не было, и только монотонный хрипящий воздух выходил изо рта, усиливаясь с каждым выдохом.

– Последняя таблетка анальгина осталась, неси воду, – заторопилась Софико, сердито хлопая себя по карманам куртки, пытаясь найти затерявшуюся упаковку. – Кружку, кружку, у этой спроси, – прикрикнула, видя растерянность Милы.

Работница туалета глядела на них в приоткрытую дверь кассы и не двигалась, не решив ещё, как поступить. Общее смятение захватило и её, но внутреннее упорство не давало сделать шаг навстречу.

– Да что ты за человек такой, ведь давала же когда-то, – закричала в сердцах Софико. – Разберутся сейчас, увезут её, – и та завозилась у себя в столе, а потом протянула Миле кружку.

Мила побежала к раковине, торопливо стала наливать воду. Но кружка уже была полная, а она всё продолжала стоять, оттягивая каждую секунду. Ей страшно не хотелось выходить в тамбур, опять видеть больную стонущую женщину. Она шагнула к двери, протянула Софико воду, стараясь не глядеть, как она даёт Нине таблетку, а та запрокидывает голову, закатывая глаза от боли.

– Да это ей как припарка, – воскликнула Софико.

Мила не знала, что делать, и лихорадочно принялась набирать Танин номер, но не попадала дрожащими пальцами по клавишам – казалось, даже телефон теперь вибрирует болью и страхом.

– Ей плохо, плохо, – задыхаясь, выдохнула она в трубку.

– Буду вызывать скорую, – услышала твёрдый голос Тани. – Иди к выходу, где обычно собираемся, жди меня.

Мила опустила телефон.

– Мне надо, – виновато пробормотала она и, не оборачиваясь, выскочила из туалета. Ей хотелось убежать совсем из этого вокзала, и она боялась только того, что скажет Таня и что потом ей будет невыносимо стыдно за своё малодушие. «Я злая, злая...» – билось в голове, пока неслась по длинным просторным коридорам.

Мила спустилась вниз по неработающему эскалатору, потом запуталась в переходе между кассами, и вдруг неожиданно для себя самой оказалась на знакомой площадке у вокзала – это было то самое место, о котором говорила ей Таня и куда они приходили каждую субботу кормить бездомных. Мила не понимала, что именно ей нужно делать, как найти врачей скорой в привокзальной суете, и просто остановилась на ступеньках. Они с группой волонтёров много раз бывали здесь, и Мила помнила, что вокруг всегда царило весёлое оживление: кто-то подходил, брал свою порцию в пластмассовом контейнере, просил налить ещё стаканчик чая. Но сейчас она едва узнавала это неуютное место. Неподалёку у обжитого бездомными закутка справа от вокзальных дверей столпилось несколько человек, кто-то лежал, двое мужчин лениво дрались и кричали. Мила оглядываясь испуганно, уже не помня, сколько она уже здесь стоит. И даже когда подошла запыхавшаяся Таня и начала что-то недовольно говорить про дежурных на вокзале, а потом заспешила к машине скорой помощи, остановившейся вдалеке, у киоска с сигаретами, Мила всё не могла справиться со своим состоянием, и только обрывисто кивала, и растеряно шагала за Таней...

Врач оказался совсем молодым парнем. Он деловито сказал что-то маленькой медсестре, с трудом вытаскивающей из машины медицинскую сумку, взглянул на подошедших девушек, как будто по одному их виду понял, что скорую вызвали именно они, и двинулся к вокзалу.

– Вы знаете, что здесь есть медпункт? – спросил он с напором, когда они с Таней вместе входили через тяжёлые вокзальные двери.

– Мы видели указатель, но не были там.

– Я вас не спрашиваю, были вы там или нет, я спрашиваю, вы знаете, что скорую на вокзал вызывают из медпункта? – повторил он недовольно.

– Простите, больная не смогла дойти туда, – ответила Таня, мгновенно пугаясь своей едкости, которая могла сейчас только повредить.

– Девушка, ну вы же понимаете, у нас много вызовов, – вмешалась шедшая сзади медсестра, стараясь сгладить острый момент.

Они с врачом вошли в туалет быстро, как хозяева, так что и работница туалета, и Софико неподвижно встали у стены, ничего не говоря и только глядя на их решительные действия. Врач подошёл к Нине, присел на корточки и недовольно оглянулся.

– Что у неё? Какой диагноз?

– Нам сообщили, что рак, – ответила Таня, но получилось по-прежнему едко.

– Рак чего, какой степени?

– Я не знаю.

– А что вы тогда мне предлагаете? Полис давайте.

– Полиса нет, она гражданка Грузии. Но вы всё равно обязаны оказать помощь, – сказала Таня и опять ощутила тяжёлое бессилие внутри.

Врач коротко усмехнулся. Он не ощущал брезгливости от прикосновения к больной стонущей женщине, спокойно прощупал пульс, наклонил голову на бок, чтобы она не проглотила язык и не задохнулась. Но он привык всегда руководствоваться рациональностью, считая, что эмоции в их профессии могут только помешать. И теперь он понимал, что в больнице, куда была прикреплена его бригада, сейчас мало мест, а в онкологическое отделение её просто не возьмут, и потому не имело смысла держать в общей палате умирающую от рака бездомную, когда вместо этого можно было помочь кому-то другому.

– Мы сейчас сделаем укол, – сказал, немного подумав, – ей станет легче.

– Просто укол? – переспросила Таня. – Но через несколько часов опять случится приступ и что тогда? Нужно госпитализировать.

Тот лишь пожал плечами.

– Кетонал, – кивнул медсестре.

– Поймите, у нас десятки вызовов, нас ждут люди, которым мы можем по-настоящему помочь, – ещё раз мягко обратилась та к Тане.

– А от таких сердобольных только увеличивается смертность, – продолжал врач, чувствуя её поддержку.

– Вы обязаны взять, – не сдавалась Таня, но уже машинально, не чувствуя силы в словах.

– Я журналистка, я про вас напишу, – вмешалась вдруг Мила с отчаянной и наивной решительностью – так закрыв глаза, бросаются в пропасть, но Таня сразу же почувствовала, что нет, не подействует.

– Да пишите, сколько угодно! – неожиданно рявкнул врач, а медсестра торопливо и ласково положила руки ему на плечи, стараясь успокоить.

– Это ваша работа, а это наша…

Таня хотела ещё что-то сказать, использовать, может, последний шанс, чтобы повлиять на ситуацию, и шагнула к врачу, хотя даже не придумала нужных слов. Но в этот момент случайно взглянула на Нину и увидела, что глаза её открыты, а взгляд осмыслен, и поняла, что та всё видит и понимает. Они секунду глядели друг на друга. И пока врач отвлёкся, чтобы ещё раз что-то резкое ответить Миле, Таня наклонилась к Нине и неожиданно твёрдо и жестоко прошептала:

– Простите… я обязательно вам помогу...

Выпрямилась, сказала: «Хорошо, делайте укол и уезжайте», потом спокойно и даже гордо двинулась прочь.

А когда завернула за угол, быстро побежала по вокзальным коридорам, чувствуя, что скорее умрёт, чем остановится. Вылетела на площадку перед вокзалом, всей грудью глотнула горький уличный воздух и подскочила к машине. Увидела простодушное азиатское лицо водителя.

– Вы сейчас приехали на вызов? Какой номер бригады? А как врача зовут? – и стремительно бросилась обратно.

Когда она опять оказалась в холле, Мила растерянно стояла у кассы вместе с Софико, а врач и медсестра шли к выходу. Таня встала перед ними, загородив турникет, и медленно хладнокровно выговорила, стараясь побороть отдышку:

– Александр Павлович, я позвонила на горячую линию министерства здравоохранения, описала ситуацию и сообщила номер подстанции и вашей бригады – двести четырнадцать. Если вы не заберёте эту женщину в больницу, я вас в покое не оставлю.

Они смотрели друг на друга, не отводя ожесточённых взглядов, а врач всё сильнее морщился, как от зубной боли. Но вот наконец зло усмехнулся и покачал головой.

– Что вы за люди, где вас таких берут... Давайте, молодцы, сделали своё дело, – обернулся к медсестре, бросил: – Позвони Нурлану, скажи, пусть носилки тащит.

А потом отошёл в холл и принялся независимо прогуливаться от стены к стене...

Неловко перекладывали Нину на носилки, стараясь меньше дотрагиваться до целлофанового мешка. Таня смотрела на это, ещё не веря в то, что всё получилось, и по-прежнему чувствуя бьющуюся внутри злость.

– В какую больницу вы её повезёте? – спросила, стараясь сдерживать дрожь в голосе.

– В 56 городскую, – устало ответил ей врач.

Он взялся за носилки спереди, а шофёр сзади, и понесли, с трудом проходя через турникет, застревая в нём, ругаясь. Мила стояла у стены. Ей было невероятно грустно, и тогда она коротко перекрестила больную, пытаясь подбодрить то ли её, то ли себя, но в следующий же момент смутилась своего картинного жеста и опустила руку.

Шли по вокзальным коридорам – медсестра впереди, освобождая дорогу, а Таня, Мила и Софико следом. Оказались на улице, врач и водитель медленно и неожиданно осторожно погружали носилки в машину. Врач, не обернувшись, залез в кабину, медсестра попрощалась с холодной вежливостью. Таня и Мила ждали, когда закроются двери, когда заведётся мотор, а Софико стояла чуть поодаль, боясь подойти. Когда же машина уехала, Мила обернулась к ней, обрывисто кивнула, и они с Таней медленно двинулись куда-то в сторону.

Софико осталась одна, будто забытая кем-то на этом шумном вокзале, переминаясь с ноги на ногу, шепча что-то про пятьдесят рублей и вздыхая от своего внезапного одиночества. Ей хотелось плакать даже сильнее, чем когда она сидела у умирающей Нины. «Эх, вот и уехала Нинка», – неловко взмахнула она рукой и попыталась улыбнуться.

А тем временем Таня и Мила шли через привокзальную площадь к подземному переходу, а навстречу им попадалось множество куда-то спешащих людей. Немолодой мужчина в толпе монотонно звал на автобус до Ростова. Женщина в капюшоне, почти закрывающем лицо, раздавала листовки у спуска в переход, у неё под ногами ёрзал маленький ребёнок, и она иногда рявкала на него, чтобы стоял смирно. Рядом безногая просила милостыню. Ещё ниже по лестнице сидели двое бездомных, а один с наслаждением курил, откинувшись на грязную стену перехода. Они спускались вниз, и с новой силой хлынули им в глаза лица, лица… А когда вышли на той стороне Павелецкой площади, увидели на пятачке большую стаю голубей, теснившихся вокруг крошечной мусорной урны. Громко звякнул проходящий трамвай, голуби мгновенно взлетели, и весь воздух наполнился торопливым хлопаньем крыльев…

 

В маленькой квартирке, где девушки снимали комнату на двоих, было пусто, и, войдя, они обрадовались этому, потому что не хотелось ничего сейчас рассказывать соседкам. Молча шагнули на кухню, снимая одежду, чтобы развесить на батареи. Таня налила воды в чайник, и он неожиданно громко зашумел, так что Мила вздрогнула.

– Надо будет разобраться с правилами помещения иностранца в хоспис, в больнице её продержат максимум до понедельника, – задумчиво сказала Таня, как бы для себя.

Мила кивнула, но ей стало стыдно, оттого что она даже не подумала, что нужно что-то ещё делать, будто на том, что больную увезла скорая, всё и закончилось.

– Знаешь, я поняла сегодня, что совсем не люблю людей, никого, – тихо призналась она. – И эта Нина, мне так жаль её, но боюсь, что я и её не люблю…

– Давай помолимся, – спокойно ответила Таня.

Они встали перед большой иконой Богородицы, скотчем прикреплённой к стене возле окна. Миле хотелось быстрее начать произносить молитву, чтобы тяжёлые древние слова захватили её, наполнили успокаивающим размеренным движением, но Таня будто нарочно молчала, позволяя прийти самым мучительным мыслям – она всегда делала всё самым тяжёлым способом, не давая поблажки ни себе, ни другим. А потом долго ещё шумел и трясся чайник, и они не могли начать раньше, чем он окончательно закипит.

Наконец щёлкнуло, и стало тихо. В этот момент в напряжённой густой тишине резко зазвонил телефон. Мила с выдохом опустилась на стул.

– Юра, – многозначительно кивнула Таня и услышала в трубке знакомый взволнованный голос.

– Таня, Таня, привет! Я нашёл ту самую Лизу Тусиеву, ты слышишь меня? Оказалось, у неё есть знакомые в социальной службе при Грузинской Церкви, они согласны принять эту женщину и ухаживать за ней…

– Удивительно, – неловко пожала плечами Таня, и мгновенно завертелись в голове мысли. – Подожди, а как её перевезти? Кто-то же должен её сопровождать?

– Реаниматолог, – ответил Юра, не скрывая беззаботного удовольствия от того, что знает такую профессию, о которой Таня, возможно, никогда не слышала. – Есть, оказывается, специальные службы, которые этим занимаются. Рядом мой хороший друг, я рассказал ему эту историю, мы позвонили ещё двум ребятам и вместе собрали деньги.

Он старался говорить медленно, но иногда получалось взахлёб от радости, что всё получилось – конечно, всё должно было чудесным образом получиться, а они не верили. Мила слышала громкий Юрин голос, кажется, он ехал в метро и пытался перекричать шум поезда, и ей было немного обидно, что она так много пережила за этот день и ничего по сути не сделала, а ему всё это так легко удалось.

– Сейчас я еду в аэропорт договариваться о рейсе, – продолжал Юра, и его слова потерялись в отрывистом резком гуле, – ...реаниматолог может вылететь с ней прямо завтра…

– Юра, ты молодец, – устало выговорила Таня и улыбнулась.

Она положила телефон, и девушки радостно и молча обнялись.

Миле вдруг стало так беззаботно и радостно, что хотелось прыгать по комнате, петь, танцевать. Но она постаралась вести себя сдержано, неосознанно подражая Тане.

– Надо позвонить в больницу, – сказала серьёзно, – чтобы её предупредили, обрадовали.

Таня кивнула, стала искать в интернете точный номер больницы.

А когда звонила, ещё не пришла в себя от оживления, и потому заговорила весёлым торжественным голосом, будто хотела поздравить кого-то с праздником.

– Здравствуйте, это приёмный покой? К вам сегодня должна была поступить женщина, Нина Марцваладзе… да, которая из Грузии… Мы хотели предупредить вас, что скоро… наверно, даже завтра, заберём её на Родину. Пусть продержится, потерпит еще сутки!

На том конце Таня почувствовала недоумение. А потом глубокий мужской голос медленно спросил её:

– Вы откуда, девушка? Где вы работаете?

– В фонде «Предание», – машинально ответила она. – Но ещё я занимаюсь бездомными…

– Не тратьтесь на билеты, женщина скончалась, – серьёзно сказал он.

«Скончалась», – растеряно повторила Таня, сжимая в руках трубку...

Они с Милой молча посмотрели друг на друга, не зная, что теперь ещё говорить. У Тани подкатила к горлу злость на больницу, может, на того врача из скорой, но ожесточённые мысли просто текли, не вызывая никаких чувств. Потом она стала корить себя, что не помолилась перед тем, как пойти к администратору, что до конца не верила в то, что всё получится, что это она во всём виновата - наконец, зажмурилась, стараясь справиться с потоком мыслей. А через секунду увидела, что Мила закрыла лицо руками, и подсела рядом, обняла – было легче, оттого что Мила может заплакать, кому-то ещё нужна была её крепость. Мила же сидела с сухими глазами, не думала ни о чём, просто прижимаясь к Тане, чтобы чувствовать чьё-то тепло.

– Надо позвонить Юре, – тихо сказала она.

– Да, да, – заторопилась Таня, оживляясь от необходимости что-то сделать. Набрала по памяти номер.

– Всё, Юр, она умерла, можно расслабиться, – сказала в трубку, не дожидаясь Юриных вопросов, а потом подумала: «Господи, что за нелепая фраза, как так расслабиться…»

Но на душе и правда что-то ослабло.

Монотонно стучал по карнизу дождь, разрывая тишину. В окне, как в кривом зеркале отражался огромный, горящий огнями город, изуродованный дождевой рябью. Медленно текли минуты, и постепенно сильная безотчётная тоска овладела ими обеими. Они думали о Нине, о её одиночестве, о смерти, о том, как сильно она страдала и сколько же ещё таких людей в мире.

Но, конечно, они не могли знать, что в свои последние часы на вокзале Нина почти не испытывала боли. Она лежала в забытьи, ощущая только холод, как когда-то зимним утром в Тианети на похоронах мужа. Они тогда стояли с дочерью Марией у могилы, глядя, как в запорошенную снегом могилу опускают гроб, и Нина плакала не столько о муже, сколько о том, как же им жить дальше. И сегодня на вокзале ей всё казалось, что она по-прежнему стоит там, и до сих пор длится одно только это мгновение. А когда пробуждалась и слышала, что странные молодые люди собираются везти её в Грузию, то радовалась, но в то же время хотела изо всех сил сказать им, что не просто в Грузию, а именно в Тианети, на старое кладбище на берегу Иори, увидеть могилу мужа, постоять в шелесте деревьев, пока ещё не наступила зима...

В те часы на вокзале Нина уже не помнила свою дальнейшую жизнь – как поехала в Москву на заработки, чтобы содержать дочь, оставив её в доме у сестры, как ей сообщили, что Мария заболела, и как не было денег на билеты. И только когда русский врач наклонился над ней, Нину неожиданно пронзила тоскливая лихорадочная мысль, что укол нужно делать не ей, а Маше, но в следующее же мгновение она опять провалилась в зыбкое тупое ожидание.

Последние пять лет после смерти дочери она жила в Москве, уже не зная, зачем ей этот чужой город, зачем работа и деньги, привыкнув к размеренной тяжёлой жизни и не решаясь что-то изменить. Но даже в эти годы Нина бывала счастлива. Это случалось иногда по утрам, когда ещё только светало, и она стояла в переходе у метро, открывая большие железные щиты своего киоска. Тогда сердце её вдруг сжималось неясной радостью, и она начинала весело брызгать водой в сонные лица цветов, протирать разлапистые листья. В такой день всё спорилось у неё, клиенты попадались приветливые и щедрые, торговля шла бойко. А вечером после такого дня Нина приходила к себе в комнату и разрешала себе выпить два стаканчика вина, чтобы потом тихо запеть про себя задорную грузинскую песню, напоминавшую ей родной Тианети...

Последний раз она пришла в себя, когда её уже подняли на носилки, и вдруг увидела перед собой женщину в синей медицинской куртке, так похожую на её Марию, и подумала, что та выросла и приехала к ней в Москву. Нина улыбнулась женщине сквозь слёзы, та взглянула тревожно, пошла сначала рядом с носилками, а потом обогнала их. Тогда другая девочка, оставшаяся стоять у стены, маленькой ладошкой перекрестила их на прощанье. Нине неожиданно стало тепло, и всё вокруг исчезло...

Андрей Тимофеев. Нина

http://moloko.ruspole.info/node/6096

*

Мне всегда хотелось красивой жизни. Когда был студентом, и денег не хватало даже на гречку, мыло я покупал обязательно «Камей». Пусть голодный, но зато хорошо пахнущий. Потом — зажигалка Zippo. В 93-м, когда я ее купил, она стоила целое состояние. Но она того стоила. Круто было. Как у Микки Рурка в фильме «Харли Дэвидсон и Ковбой Мальборо» или у Брюса Уиллиса в «Крепком орешке». Ну, и «маст хэв» конца девяностых и всей доайфоновской эры — мобильный телефон последней модели.

Я окончил Театральную академию, стал диджеем на радиостанции «Европа плюс» и желанным гостем самых модных ночных клубов северной столицы. Потом — арт-директором одного из таких клубов. Занимался набором красивых девушек для стриптиза и постановкой шоу-программ.

Жизнь, что называется, удалась! Она превратилась в сплошную вечеринку — все веселые и красивые, много смеха, танцев и денег. Днем я спал, ночью помогал веселиться другим и веселился сам.

Однако все равно чего-то не хватало. Было ощущение пустоты, тревоги, прохладного сквозняка, который я ощущал прямо внутри себя. Праздника требовалось все больше и больше, и я создал свою фирму по организации мероприятий. Теперь праздник стал моим бизнесом.

***

А потом… Потом наступил новый, 2005-й год. Приболевшая дочь, врач, анализы, срочная госпитализация и диагноз — острый лимфобластный лейкоз. Рак крови, если проще.

Первая детская городская больница. Белая палата, белый коридор, врачи. Тишина. Стерильность. Дочке чуть больше года, в маленькой ручке — маленький катетер. Химиотерапия, гормоны, она теряет волосы и стремительно толстеет. Лысая голова, печальные глаза. Стоматит. В руке с катетером — сосиска. Сама почти круглая, потому что все-время ест, ест, ест…

В больнице мы жили полгода. Я в режиме «помощник», жена — в режиме «постоянно».

Их госпитализировали 23 декабря, в самый разгар новогодних корпоративов. Мы с женой каждый вечер выезжали на банкеты — работать-то все равно надо было, — оставляя с ребенком бабушек. Жена в красивом костюме пела «Happy New Year», я шутил и поздравлял всех «с Новым годом и новым счастьем». Туда приходили нарядно одетые женщины с вечерним макияжем и тщательно уложенной прической. Они приносили с собой туфли на высоком каблуке, переодевались в гардеробе и шли танцевать под Рики Мартина или Тома Джонса.

Прямо с банкета мы ехали в больницу. В холодную белизну палат, к детям без улыбок, потому что вся нижняя половина лица — белый прямоугольник маски, над которым большие грустные глаза. Детские маски были в дефиците, поэтому детям надевали взрослые, завязав резинки узелком. Оглушенные ненакрашенные мамы в спортивных штанах и тапках. Это была совсем другая жизнь. Непонятная, страшная, некрасивая.

Некоторые дети уходили домой. Некоторые просто уходили.

Телефоны замолчали, все «друзья» куда-то пропали, — наверное, звонить нам было совсем не весело. Было очень страшно, и мучил вопрос — за что? Деткам-то — за что?!

***

Единственное, что я умел делать на тот момент, — это устраивать праздники.

Прямо в больнице я организовал детскую елку, на которой здорово отработали мои друзья — «Театр странствующих кукол господина Пежо», а сам выступил в роли Деда Мороза. Пожалуй, это было одно из первых мероприятий за последние годы, где на меня смотрели трезвые глаза. Праздник состоялся прямо в холле отделения химиотерапии, дети собрались у наряженной елки, все в масках — правда, не маскарадных, а стерильных, — но они смеялись и были счастливы, и вместе с ними радовались родители, и это было… Красиво.

И тихо. Впервые за многие годы без алкоголя в душе была теплая тишина. Будто, наконец, дверь моего сердца прикрыли плотнее, и сквозняк прекратился.

Потом я пошел в те палаты, в которые мне было можно (в стерильные боксы нельзя), — пошел как Дед Мороз и поздравлял с Новым годом детей, которые не могли ходить. Я знал, что некоторые из них почти наверняка из этой палаты уже никогда не выйдут, и это было… непросто. Если честно — тяжело. И страшно. Но… было ощущение, что я впервые в жизни делаю что-то правильно, что впервые в жизни я участвую в настоящем празднике жизни, и ничего важнее и красивее я никогда не делал.

***

Дочь выписали. Дали инвалидность. Мы посещали центр социальной реабилитации инвалидов и детей-инвалидов. Наступал очередной Новый год, я предложил поздравить детей и опять выступил в роли Деда Мороза. А потом меня попросили вести в этом центре реабилитации театральную студию, и это было так странно: где я — и где театральная студия-кружок для детей-инвалидов?! Однако я согласился. И несколько лет этим занимался.

Под Новый год ездил по квартирам тех детей, которые из дома не выходили. И это было еще тяжелей, чем в больнице. И не потому, что дети были особенными. А потому, что рядом с ними, рядом с их родителями, каждый день жизни которых — подвиг, я сам чувствовал себя инвалидом. Человеком с ограниченными возможностями, который до этого времени жил слепым, глухим и парализованным.

Мне самому была нужна реабилитация, я заново учился жить, и моими учителями стали дети-инвалиды.

Они очень красивые.

***

С тех пор прошло больше десяти лет.

Сегодня я отец троих здоровых детей, актер кино, любимый и любящий муж, спортсмен. Дочь давно выздоровела, инвалидность сняли. 0на — умница, красавица и отличница. Я давно не работаю в ночных клубах, красивая женщина ждет меня дома — совсем недавно жена получила корону «Миссис Санкт-Петербург». Зажигалка мне не нужна, я не курю много лет, а телефон… Телефон у меня кнопочный. И батарея у него отлично держит!

Моя трудовая книжка до сих пор лежит в Центре социальной реабилитации. Много лет я веду мероприятие «Созвездие героев», в котором мы вручаем премию «Золотое Солнце» — людям, которые не сдались, оказавшись в сложной жизненной ситуации. Это настоящие герои, которые, как подорожник, пробивая асфальт всех сложностей и ограничений, стремятся к свету, даря надежду и силы всем, кто рядом.

Чем крепче асфальт — тем сочней подорожник!

Мне важно об этом помнить.

Все то, что я особенно ценю сегодня, — стало следствием именно тех самых проблем и сложностей, которые пережила наша семья. И болезнь дочери была важным этапом нашего взросления.

Можно ли было без этого? Не знаю. Вряд ли. Видимо, по-другому я не понимал.

Причина событий может быть не в прошлом, а в будущем, и вопрос «за что» меняется тогда на вопрос «для чего». Боль — хороший учитель и прекрасный доктор.

И какие бы испытания ни предлагала мне жизнь сегодняшняя (их, поверьте, хватает), — я верю, что эти испытания — как карман. Карман для Бога, в который Он обязательно положит столько конфет, сколько влезет, и других угостить хватит, и еще вываливаться будут.

В нашей семье так и произошло.

Возможно, завтра снова будет очень больно, возможно.

Я молюсь только об одном — не забыть, что чем глубже карман, тем больше конфет.

Никита Плащевский

Фото Анны Младенович Ерпылёвой.

Название этой довольно длинной истории положил мандарин. Один единственный, доставшийся мне.

Всё началось в середине декабря, в год развала СССР. Когда у небольшой части населения шел период накопления капитала, а у моей семьи, как и у миллионов других, период поисков поесть и хоть немного заработать денег. Папа добыл где-то мандаринов для новогоднего стола. Но посовещавшись с мамой вынес вердикт: "Вот вам дети по одному мандарину. Остальное я отнесу Саше, она очень болеет. Это её порадует."

Мы - дети были в недоумении. Девочку Сашу мы знали очень поверхностно. Она была дочкой друзей родителей, ученицей начальной школы и в гости к нам приходила максимум пару раз в год. Это была явная несправедливость. И наш детский коллектив выдвинул меня, как старшего брата на переговоры с родителями.

Я зашёл на кухню, держа в руках одинокий мандарин. Мама сидела в слезах. Папа тоже был не весел. Мой подростковый протест с небольшим трудом поборол здравый смысл, и я высказал наше коллективное мнение о несправедливость распределения новогодних ништяков в эпоху тотального дефицита. Мама отреагировала увеличением потока слез. А папа, взглянув на меня исподлобья тихо спросил: "Ты знаешь что такое рак?". Я немного опешил. А он так же тихо добавил: "Саше восемь лет. У неё быстро прогрессирующая болезнь. То лечение которое ей могут дать, скорее всего не спасёт её, а лишь продлит жизнь на несколько лет. Или даже месяцев. И от этого лечения она половину времени в забытьи, а когда в сознании, то либо с сильными болями, либо совсем без сил. И радости ей в больнице совсем не много..."
У меня в горле встал ком. Какие встречные аргументы могут быть в такой ситуации у здорового студента первого курса? Никаких! Я молча положил свой мандарин и ушёл проводить беседу с младшими - что их доля в данной ситуации более чем справедлива.

********************

В целом у меня не было никакого желания в дальнейшем участии в этой истории. Близкие друзья родителей ведь не мои друзья. Но уже через пару дней пришлось. В пятницу вечером папа попросил помочь на выходных. Девочке Саше после очередного цикла лечения и взятия анализов врачи поменяли прогнозы с лет и месяцев жизни, на недели. И фактически выставили из стационара домой. Всё завертелось с бешеной скоростью для её семьи - Сашу надо было расположить дома, ухаживать за ней. А для этого из их малогабаритной двухкомнатной квартиры надо было отселить бабушку и младшую сестру к родственникам, а комнату переоборудовать. И всё это буквально за выходные. Накануне Нового года.

Прибыв на место мы дружно присвистнули - мужскому коллективу в лице Сашиного и моего папы, меня и ещё их товарища с работы объем работ был явно не на два дня. На неделю точно.
Я сел обзванивать друзей и одногруппников. Несколько человек оказались дома этим субботним утром и откликнулись помочь. Кое-кто из подтянувшихся тоже сильно проникся и впечатлился ситуацией и организовал привезти из общаги отзывчивых друзей-студентов. Работа закипела. И утром понедельника Сашу привезли в полноценную, её детскую комнату, с веселенькими обоями, с потолком "звездное небо", с игрушками и книжками. И всё это только для неё - до этого она всегда жила с сестрой в "бабушкиной комнате".

Я с еще парой товарищей застал приезд Саши - мы заканчивали уборку и последние штрихи ремонта - мы провели в квартире без выхода практически двое суток. Зрелище было не для слабонервных - изможденная, высохшая девочка, на руках у отца, глаза которого полны слёз. Её восторг от "своей новой комнаты", от того что она снова дома... И тут же потеря сознания от слабости и боли и перекошенное судорогой лицо... И слова отца сквозь слёзы: "Она всю дорогу спрашивала папочка, а когда мы уже приедем домой и когда Новый год? И придет ли Дед Мороз с подарками?"

А в тот нелегкий для всех год, осложненный навалившейся болезнью, подготовка к Новому Году в планы семьи еще даже не попала. И наша дружная компания студентов взяла Новый год на себя. Договорившись, что родители сообщат об улучшении в самочувствии, чтоб провести праздник, мы спешно все приготовили, включая "праздничный стол" для семьи. И когда через пару дней Саша была относительно бодра, к ней пришел Дед Мороз и Снегурка и еще несколько сказочных персонажей. Был целый спектакль для одного зрителя и её родителей. И были для неё и подарки и мандарины и даже чудо милкивей - все что сообщество смогло добыть. Счастье ребенка было непередаваемо.

А после настоящего Нового Года было ухудшение состояния и сознание "на грани" несколько дней и уколы обезболивающего уже недетских доз. И в моменты просветления вопрос Саши: "А скоро моё День Рождения?". Ответ "Через месяц, 5 февраля" был равнозначен "может и никогда"... И в канун Рождества для Саши настало 5 февраля - День Рождения. Были гости - пара подруг, сестра и бабушка. Были Фокусы от "настоящего фокусника", был Клоун и воздушные шары. Были Игрушки в подарок и угощения. И Даже огромный шоколадный торт с 9 свечками - в это уже вовлекся уже огромный коллектив наших студентов - потянуть тогда такое было не под силу в одиночку никому из нашего круга. И было снова безмерное счастье..

А дальше новый круг ада. И в просветлениях вопрос: "А скоро весна? Ведь после моего дня рождения скоро весна?"
В общем-то в той ситуации для всей её семьи день шел за неделю...
И было решено делать праздник весны - 8 марта. В середине января. Кто-то через знакомых "овощников" добыл роскошный "свадебный" букет, а кто-то другой нашел в пользование аж на целую неделю видеомагнитофон и кассеты с музыкальным концертом к 8 Марта и мультиками Том и Джерри - (это по нынешним временам как исполнителя из ТОП 10 хитлиста пригласить).

Но этот праздник лишь немного порадовал Сашу - даже мультики вызывали лишь бледную тень улыбки. И снова вопрос - "Когда весна? Мама, папа, когда весна и птички запоют и станет тепло?"

А ситуация ухудшалась - Саша была все чаще или без сознания или стонала от боли. И лишь редкие часы проводила просто в слабости и бодрствовании. И из вопросов повторялся лишь один.

И вот в какой-то из редких моментов, когда боль отступила, а хрупкое состояние ясности позволило Саше осознавать окружающее, её глаза наполнило настоящее, неподдельное счастье и радость, щеки окрасились подобием румянца и дрожащие улыбающиеся губы прошептали: "Мама, мамочка ты слышишь? Ты слышишь, поют птички! Весна пришла. Весна! Птички!"

Они обе перевели глаза на окно. Скозь занавески пробивались лучи солнышка и во всю слышались веселые переливы птичьих голосов. Долгие минуты они слушали весеннюю песнь. Пока Саша снова не закрыла глаза от слабости. И уже никогда их не открыла вновь. Но улыбка так и осталась до самого конца. Мама уже не могла плакать. Она просто сидела рядом, держа Сашу за руку. Уже чувствуя холод сухой детской ручки. Она не отреагировала даже когда сработал автостоп на магнитофоне и трели стихли. Чуть позже зашел отец, Выключил лампу стоящую за занавеской и изображающую солнце, убрал принесенный "юными орнитологами" магнитофон, увел в другую комнату мать впавшую в прострацию. И перед тем как начать все скорбные дела поцеловал последний раз улыбающееся лицо дочери, которая всё же встретила свою весну, так и не дожив до неё...

https://m.vk.com/wall-106084026_66170?from=feed5_-74485121_14115/134

- Здравствуйте, мне подруга сказала, что у вас есть особые «камушки»... От «порчи» и «сглаза»? Я не ошиблась? Вы их раздаете? Они от «венца безбрачия» помогают? – Женский голос в телефоне был полон надежды...

Мне захотелось завыть. Кажется, я влипла, спасибо мужу. Зачем я повелась на его совет?

Итак, сегодня поучительная история про «камушки».

Я уже писала о том, как трудно работать с людьми, которые склонны находить иррациональные, мистические причины своих неудач и проблем. Таких людей не так уж и мало среди нас, и их взгляды не зависят от рода их занятий, образования, возраста. Женщин, правда, среди этих людей, всегда куда больше, чем мужчин.

Меня учили, что проблемы, порожденные определенной средой, оптимально решаются только внутри этой среды. Другими словами, если женщина считает, что у неё «венец безбрачия», а подруги или родственники дружно ей кивают, то психолог, особенно с рациональным подходом, вряд ли поможет. Мой подход не был рациональным, но поначалу мне было очень трудно с такими клиентками.

Сложность была и в том, что немало коллег и друзей мужа верили или делали вид, что верят, во всю эту чертовщину. Мой муж был из тех, кто считал, что все ключи к разгадкам тайн бытия, находят в природе. То есть в Природе. С большой буквы. Поэтому и таскал меня в далекие путешествия на Байкал, да и не только на Байкал. Впрочем, об этом я тоже уже писала. Теперь пришел черед истории про «камушки».

Один из седых старичков, которого муж считал сильным шаманом, перед нашим отъездом подарил мне несколько камушков, и сказал:

- Хранят от беды, злых духов отгоняют, злых людей отваживают. Это подарок.

Я поблагодарила старика, мы сфотографировались с ним на память, и укатили домой. Про камушки эти я забыла. А через несколько месяцев знакомые попросили меня принять женщину, которая находилась в совершенно разбитом душевном состоянии. За короткое время у неё произошло много неприятных, и даже трагических событий.

Она мне сразу сказала, что винит в бедах дальнюю родственницу, с которой у неё вражда с юности, и эта родственница чуть ли не колдунья, но помощь психолога сейчас лишней не будет, да и знакомые «колдуны» и «колдуньи» ей не могут помочь.

Мне бы сразу сказать, что это не совсем моя сфера деятельности, но мы ведь легких путей не ищем, так? Особенно по молодости, по глупости. И я стала с ней «работать», весьма безрезультатно. Я рассказала об этом мужу, а он сказал: тебе дед «камушки» подарил? Вот и поделись с этой женщиной. Попробуй. Я целый час искала эти «камушки», и наконец-то нашла их, они так и лежали в кармане походного рюкзака. А перед уходом на работу муж протянул мне фотографию, которую я не любила. На ней был тот самый шаман, и я – с лицом, искусанным гнусом, от которого не помогали мази, поэтому вид у меня был грустный и измученный.

- Зачем? Я тут такая страшная…

- На стол поставь, когда придет твоя «пациентка». У тебя тут вид такой, словно все колдуны мира объявили тебе войну…

- Это не колдуны были. Это кусачие, гадкие мошки.

- Какая разница? Зато сейчас – любо-дорого смотреть! Неужели непонятно?

- Да всё мне понятно… Циник ты.

И вот эта женщина в очередной раз пришла ко мне, и я даже покраснела, от неловкости, когда сказала ей:

- Мне очень сильный шаман обереги дал, для самых близких людей. Но у них все и так хорошо. Поэтому я вам хочу один подарить.

Люди, я не поверила своим глазам. Она моментально преобразилась! И спросила:

- Какой шаман?

Я молча протянула фотку.

- Ой, а у вас порча была? Да? На прыщи? Он вам помог? Вижу, что помог! Вас не узнать. Ой, спасибо огромное, сразу видно, что действительно сильный шаман, настоящий.

- Ещё бы, - тоскливо произнесла я. – Самый лучший. Его все остальные боятся. На чем мы вчера остановились?

- Не помню уже. Да и зачем?

Короче, она взяла камушек, рассмотрела его, и убежала.

А потом начался дурдом. Я как-то не подумала о том, что надо было сказать ей, что камушек перестанет «действовать», если она о нём кому-нибудь расскажет. Я ведь не знала, что всё так обернется.

На следующий день моя клиентка, уже веселая и почти счастливая, пришла со своей подругой, которая тоже попросила «камушек» для себя. Не, мне не жалко. Они ушли, а я усомнилась в своей профессии. Зачем мы нужны? Зачем я так долго с ней разговаривала, когда ей нужен был только этот «камушек», который так оперативно её нормализовал.

Тогда я узнала, как быстро распространяется информация среди иррациональных, мистически настроенных людей. Камушки уже закончились, а мне звонили и звонили, и даже не хотели ничего слушать. Какой-то мужик даже сказал: «Так вы позвоните вашему шаману, пусть он ещё пришлет! И не только от «порчи», но и для «бизнеса».

Были и совсем непонятные, звонки. Какая-то женщина жутковатым голосом шептала мне:

- Я против вас ничего не имею, но знайте меру. Прекратите. Мне плохо. Иначе мне придется обратиться к самым страшным силам зла. Я знаю этого шамана, пусть он перестанет меня мучить!

- Вы кто? - робко спросила я. - Хотя, не важно. Я обязательно передам ему...

- Да, он сам должен знать. Мы с ним встречались в астрале...

- Что ты наделал? - сказала я мужу. – Скоро слух пройдет по всему городу, и надо мною станут ржать все коллеги, и я получу прозвище Камушек. Или ещё какое-нибудь… Люди хотят камушки. Слушай, может мне кабинет в ларек переделать? И камушками начать торговать? Или веточками какими-нибудь? Зачем силы тратить? Скоро у меня не останется нормальных клиентов. Звонят странные люди постоянно. А камушков больше нет.

- Завтра на озеро прокатимся, наберем тебе целый мешок камушков, - ответил муж.

- Циник. Нельзя так. Я так не хочу.

- Твоя задача помогать им, - строго сказал он. – И если камушки эти помогают, то…

- Это не камушки. Это такая вот людская психология.

- Все верно. Психология. Вот и занимайся психологией, если выбрала этот путь.

Тему с камушками я постаралась завернуть, как можно быстрее. Мне это удалось, но с превеликим трудом. Я всем говорила, что старик больше не дает мне эти камушки, потому что я раздаю их всем подряд. А так нельзя. А его лучше не злить.

Да, этот дед умер несколько лет назад. Не знаю, насчет его отношений с духами, но психологом он точно был классным.

https://zen.yandex.ru/media/anhistory/kamushki-cinichnyi-sovet-muja...

)

копипаста via Sos Pliev

- Свадьбы не будет! К нам бабушку везут.

Эти слова Алик произнес после 10 минутного телефона разговора со своим троюродным дядей. Жена Алика, Зарема, так и села.
- Алик… А может всё обойдется? И не придется свадьбу отменять? Дочка расстроится.
- Я тоже расстроюсь. Все расстроятся. Рад будет только тот бычок, которого мы собирались на свадьбу резать. Но бабушка Кошерхан вот-вот помрет. Врачи сказали максимум неделя. Это знаешь ли не удивительно, учитывая, что ей 104 года. А может и больше. Короче, её привезут сейчас.

Зарема заплакала. Ей было жалко и бабушку, которая последний месяц уже не вставала с больничной койки и свою дочь Диану, которой через неделю должны были сыграть свадьбу.

- А почему к нам? - сделала она вялую попытку поменять последний логистический путь бабушки Кошерхан.

Алик не стал сердится. Он в принципе был спокойным человеком. И к тому же весьма воспитанным. Промокнув лысину платком, объяснил:
- Потому что я – её правнук.
- Двоюродный!
- Какая разница? Ближе у неё никого нет.
- Но почему не к Казбеку? Он такой же двоюродный правнук…
- Во-первых он младший двоюродный правнук. Во-вторых, у нас большой дом, а если в однушку Казика привезти ещё и бабулю, то через неделю мы похороним и моего брата вместе с ней.

Тут Зарема спорить не стала. Потому что в однокомнатной родственников и так было не протолкнуться: Казбек с женой (пропади она пропадом толстуха), трое маленьких детей и собака. И хомяк.

- Ещё и хомяка завели! Твой брат не может сказать "нет" …

- Тихо…Тихо Зарема. Это мой брат, но у него своя жизнь и согласись, даже без хомяка бабулю там положить было бы негде. К чему эти споры? Бабушке осталась неделя, домой, в село её не повезем, кто там за ней будет ухаживать? Поэтому. Принимаем бабулю. Отменяем свадьбу. Провожаем бабулю. Через год играем свадьбу. Иди сообщи Диане.
- Бедная моя девочка! Через год ей будет уже 23!
- Слушай. Она не кефир. Не прокиснет. Диана хорошая девочка, она все поймет правильно.

Диана действительно была хорошей девочкой и все поняла правильно. Она очень расстроилась из-за прапрабабки. И поплакав, помчалась готовить спальню для неё.

Следующие 2 часа в большом доме Алика было суетно. Бабушку из больницы пришли встречать все: близкие родственники Алика, близкие родственники со стороны его супруги, их дальние родственники, друзья семьи, коллеги и конечно соседи.

Приняли её как надо. Занесли, уложили на мягкий широкий матрас, накрыли легким пуховым одеялом и собравшись у кровати начали наперебой желать Кошерхан жить минимум до ста лет. А когда узнавали, что этот рубеж пройден, смущались и повышали планку до ста пятидесяти! Старушка смотрела на всех добрыми, прозрачными голубыми глазами и тихо улыбалась. Скоро гости поняли, что собственно делать больше ничего не надо и постепенно разошлись. Тем более бабуля, утомленная вниманием, уснула. У кровати остались самые близкие.

- Да уж. Не вовремя Кошерхан решила покинуть этот мир! Так жалко. И её. И свадьбу. И…
- Тетя Фатима. Да вы не переживайте. Всё нормально.
- Да я-то что? Я же просто соседка!
- Вот и я об этом! – Алик любил своих соседей, но не настолько.

Тетя Фатима обиженно сложила руки на груди и что бы успокоиться, стала придумывать, как вечером, расскажет подругам, какой этот Алик стал несдержанный и даже нахамил ей. Но в связи с последними событиями, любой на его месте стал бы на людей бросаться. Так Фатима сразу оправдала Алика, дай Бог ему сил…

- Не надо было Дианкину свадьбу отменять. Надо было бабУ к нам везти, - сказал Казбек, стараясь не встречаться взглядом со своей женой. – мы бы детей в село отправили. С собакой. А…
- А Кошерхан, между тобой и Луизой бы уложили. Как кинжал. Что бы вы, случайно четвертого ребенка не создали. Минимум неделю вы бы так жили, а мы бы играли свадьбу и делали вид, что ничего не происходит. Всё нормально брат. Значит так должно быть.

Так сказал Алик и все замолчали, задумавшись о вечном. Вдруг хозяйка дома произнесла то, что хотели сказать все:
- Хоть бы подождала 2 недели. Мы бы успели свадьбу сыграть. Хоть 10 дней…
Все посмотрели на Зарему. И вдруг из угла кто-то сказал:
- Ну, это можно наверно устроить… Есть же всякие укрепляющие капельницы и уколы. У меня у коллеги был похожий случай с дедушкой. Они нашли хорошую медсестру…

Теперь все посмотрели на жену Казбека – толстую Луизу. И потребовали подробностей!

Уже через час в доме появился новый персонаж – медсестра с нежным именем Лилия. Носительница нежного имени была большой красивой женщиной родом из Дагестана. В прошлом мастером спорта по дзюдо. Она внимательно выслушала задачу. Потом осмотрела бабушку Кошерхан. Подумала минуту и уверенно заявила:
- Всё будет хорошо. Недельный курс жи есть? Свадьбу отменять не надо! Отвечаю.

…и не подвела. Бабушка благополучно прожила эти семь дней и пережила свадьбу. Недельный курс капельниц был видимо очень хорош, потому что скоро на щеках её заиграл румянец. Ещё через пять дней Кошерхан с удовольствием попила куриный бульон, а к началу четвертой недели вышла на прогулку. Все домашние были счастливы! Кошерхан с удовольствием влилась в большую семью правнука. Обсуждала новости мировой политики с Аликом, с азартом болела за Аланчика (младшего сына Алика) который рубился в футбол на «Плейстейшен» и со скепсисом оценивала кулинарные способности Заремы не забывая ей об этом сообщать. Потом начала вязать носки для будущих детей любимой праправнучки, чью свадьбу она так любезно не сорвала.

Зарема как-то не выдержала и попыталась аккуратно предъявить медсестре Лилии за избыточную активность старушки и заодно выяснить, как долго сохраняется эффект от капельниц. Но та, только развела мощными руками:
- На всё воля Аллаха, дорогая! Если бабушки время не настало, значит так Ему угодно! Пусть живет до ста лет!
- Ей 104!
- Ну тогда до 120-ти! – хохотнула Лилия и посоветовала Зареме прокапаться чем-то успокоительным.

А Кошерхан вязала носки и периодически сетовала: «что пора бы и честь знать, мол засиделась в гостях, тем более, что в селе ждут огород и куры…» Зарема однажды не осторожно поддержала тему пожалев огород и кур. Кошерхан прикинулась глухой, а на следующий день поведала Алику, что постарается научить его жену печь нормальные пироги, добавив, что вряд ли успеет сделать это до конца жизни. Об этом же она сообщила и соседкам и конечно толстой Луизе.

Зарема не выдержала и прошла курс капельниц. Стало полегче. А бабушка, связав синие носки, взялась за розовые, сообщив всем: «что, если уж она не умерла в назначенное время, сейчас уже смысла нет и надо дождаться пра-пра-правнуков»

Прошло 5 месяцев. И наступил Новый Год. И все собрались за праздничным столом. И Алик с Заремой, и семья его брата Казбека в полном составе кроме хомяка, и даже Диана которая прямо под Новый Год ушла от мужа и вернулась в отцовский дом. И конечно бабушка Кошерхан. Она очень расстроилась тому, что синие и розовые носки пока не пригодились, но оптимистично намекнула сыну Алика:
- Аланчик! Солнце моё! Вся надежда теперь на тебя! Как же я хочу дожить до дня, когда ты приведешь невесту в дом!
- Ему всего 12! – пискнула Зарема и покраснела. А все посмотрели на неё укоризненно и дружно выпили за здоровье бабушки и современную фармакологию.

RSS

Поддержка проекта

Приглашаем

Последняя активность

Сообщения блога, созданные Лариса
2 час. назад
Лариса оставил(а) комментарий на сообщение блога Лариса Ретроградный тот самый и коридор затмений. Перекрестки Гекаты.
"Не разместила в начале недели-размещу здесь комментарием.Тоже от Перекрестки Гекаты-- Неделя, начинающаяся с Лунного Затмения, простой не будет. Но будет весьма интересной и продуктивной. Вы вдруг просыпаетесь с четким ощущением ясности. Понимания…"
2 час. назад
Лариса оставил(а) комментарий на сообщение блога Лариса ТЕЛЕКТОНОН.80 СОЛНЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ХОСЕ АРГУЭЛЬЕСА, ПРОРОЧЕСТВА ПАКАЛА ВОТАНА.
"Очень интересные ощущения. И что было сказано о Земной и Звездной миссиях?"
2 час. назад
Сообщения блога, созданные Синий Кин
4 час. назад
Эль оставил(а) комментарий о группе ЛаРа Юмор Эзотерический
5 час. назад
Эль оставил(а) комментарий на сообщение блога Лариса ТЕЛЕКТОНОН.80 СОЛНЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ХОСЕ АРГУЭЛЬЕСА, ПРОРОЧЕСТВА ПАКАЛА ВОТАНА.
"  Очень интересная и важная информация! Я была в Мексике и прочувствовала необычайную, просто ни с чем чем не сравнимую и  не имеющую аналогов энергетику этих мест  — это неизменно ощущалось при соприкосновении с древними…"
7 час. назад
Лариса оставил(а) комментарий на сообщение блога Лариса ТЕЛЕКТОНОН.80 СОЛНЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ХОСЕ АРГУЭЛЬЕСА, ПРОРОЧЕСТВА ПАКАЛА ВОТАНА.
"Из текста--Получив в 1987 году навыки внутреннего искусства в том, что он называет “погружением на землю”, Хосе смог визуально увидеть психические или астральные конфигурации энергетических сетей планеты.Это искусство может…"
8 час. назад
Сообщения блога, созданные Эль
10 час. назад

© 2024   Created by ADMIN.   При поддержке

Эмблемы  |  Сообщить о проблеме  |  Условия использования